Вот такой джаз

Джазом к окончанию музыкальной школы я была измучена чуть более, чем «по горло», так как моя незабвеннейшая педагог по фортепиано Надежда Владимировна гоняла меня по всем стилям, как собаку по роялю, но джаз был в приоритете, так как она сама им неистово увлекалась, и я из-под палки, вся в слезах и ужасе синкопировала, как миленькая, хотя от природы вкус и предпочтения имела довольно пошловатые.

Выбивали из меня это долго. Но до конца не выбили, конечно. Имажиниста-почвенника, с корнями из помидорных лунок, повернуть всем лицом к высокому искусству сложновато. Но научить играть, по меткому выражению Надежды Владимировны, можно даже пуделя, при должном усердии педагога, а, учитывая, что я была чуть сообразительнее пуделя, а у Надежды Владимировны имелся ярко выраженный педагогический талант, у неё, таки, получилось надрессировать меня без ошибок играть пьесы прославленных джазовых композиторов. А после ряда насильственных действий над моей некрепкой тогда ещё личностью, упорному преподавателю удалось заставить меня посещать такой предмет, как «импровизация», где моя воля была окончательно сломлена и к четырнадцати годам я вполне сносно могла слабать вариации почти на любую тему. До уровня Оскара Петерсона меня, конечно, не дотянули по двум причинам — лень опережала меня в росте буквально с рождения, ну и бездарность, конечно, врать не буду. Джазом нужно жить. Джаз — это образ жизни, это мышление, с ним нужно родиться. Это невероятная музыкальная гибкость, бесконечный драйв и талант, который либо есть, либо его нет, увы. Джаз... Это джаз.

После окончания моих мучений, когда, казалось, джаз на пару с «Хорошо темперированным клавиром» Баха ушёл в небытие, в моей жизни случилась Элка, про которую вы все, конечно, помните. Элка в пятидесятых, двадцатилетней, обучаясь на факультете иностранных языков, взгляды имела антикоммунистические и вкусы, как следствие, тоже. В доме из музыкальной аппаратуры у неё было всё, что нужно истинному меломану, — патефон, проигрыватель, катушечный магнитофон и кассетник. И на всех носителях, от пластинок до плёнки, всё было заполнено... Правильно — джазовыми композициями от сотворения мира звукозаписи. А узнав, что я не понаслышке знакома с такими фамилиями, как Керн, Гершвин, и умею различать мейнстрим, лаунж и госпел, начала выбивать из меня «всю эту ересь», состоявшую из любви к русскому року и попсе, считая, что «подзаборщине всякой не место в голове у приличной девушки».

И опять началось насилие. Теперь уже вокальное. Имя Виктора Цоя выжигалось огнём и мечом из моей памяти, взамен туда вбивались имена Нины Симон, Сары Вон и, конечно же, Эллы Фицджеральд с Луи Армстронгом. Я, как обычно, когда меня обучают чему-то новому, обливаясь слезами и кровавым потом, учила с Элкой сначала все хиты из «Серенады Солнечной долины», потом пошли «Порги и Бесс» и далее по нарастающей. Чего не сделаешь для тяжко болящего человека. Пришлось. Не без сердца я, поди. Опять же приучена с детства к педагогическим экспериментам, поэтому не особо уже мучилась.

Дружба с Элкой пришлась на семинарские годы, поэтому с утра я исправно разучивала всё, что связано с богослужебной музыкой, а после обеда, примчавшись к ней на улицу Советскую, исправно голосила «Why do robins sing in December?» Но рас-сказать я хочу не о своих муках в джазе, а о том, что даже по принуждению, полученные знания и опыт могут сослужить в конце концов отличную службу и даже спасти девичью честь, как в моём случае.

Жил-был в те славные времена в одном из сибирских городов большой человек по имени Василий. Большой во всех смыслах, так как авторитет в тогдашнем криминальном мире он имел серьёзный, а тело Василия можно было взвешивать только на производственных весах, обычные медицинские не выдерживали попросту. Роста был исполинского и имел соответствующий аппетит, который к сорока с лишним годам позволил Васе набрать килограмм двести, не меньше. Профессия у нашего героя была соответствующая — долгое время он работал мясником, разрубая бычьи туши одним ударом, не прилагая особых усилий.

Судьба-злодейка свела нас с Васей на одном из чьих-то дней рождения, куда меня пригласили в качестве певуньи и где я по неосторожности исполнила «Why don't you do right» — хит незабвенной Пегги Ли (а я тогда тоже была блондинкой, представьте), аккомпанируя себе на плохо настроенном фортепиано. Василий замер у инструмента (единственный из гостей) и, дослушав песнь мою до конца, зааплодировал и резко, хуком справа, отправил меня в нокаут вопросом: «А давай Дорис Дэй, a? „Dream A Little Dream of Ме“ знаешь?» Я, на беду, знала... И Нину Симон тоже. Добивала я Васю уже намеренно Аретой Франклин с композицией «Think». Но глаза мои чуть не лопнули от удивления, когда мой одинокий слушатель со знанием дела взялся подпевать, потом подыгрывать и в конце концов сам сел за инструмент, затянув «Где-то за радугой» в варианте Джуди Гарленд, прилично себе аккомпанируя. Пианино по сравнению с Василием очень проигрывало в размерах, но ему как-то удавалось легко втискивать в клавиши свои огромные пальцы и добиваться при этом очень достойное звучание от старенького инструмента. Не пожалев моих, уже окончательно вылезших из орбит глаз, Василий припечатал мою музыкальную гордыньку виртуозным исполнением «Хоровода гномов» Листа.

Нет, вы на секунду представьте мой культурный шок! Человек, у которого во все надбровные дуги бегущей строкой идёт текст «Владимирского централа», непринужденно и с огоньком, очень бегло и легко играет Листа... Руками, которыми мясо рубил в промышленных масштабах.

— Василий, — представился мне гигант-виртуоз.

— Ульяна, — прошелестела я ему в ответ.

— Чем промышляешь, ребёнок? В кабаке, поди, про жёлтые тюльпаны поешь за рубль мелочью?

— Нет... Не совсем... Я регент. В церкви. Дирижёр я. Хора. Но и про тюльпаны могу, если надо.

— Ух ты какая... Удивила. Регент...

— Да вы меня тоже удивили, — бестактно ляпнула я.

— Чем, Ульян? Тем, что такая горилла кроме собачьего вальса в два пальца что-то ещё сыграть может? — расхохотался Василий.

— Нет, ну что вы... — мнусь я.

Не ври, так ты и подумала, у тебя на лбу всё написано. Учись лицо держать, это пригодится. Глазищи не таращь свои, они с потрохами выдают. Так где, говоришь, церковь твоя? Приду послушать, как ты там поёшь. Давай номер телефона, позвоню, как соберусь.

На этом мы и расстались. Позвонил мне Василий где-то через полгода после нашего с ним занимательного сейшена.

— Ульян, привет! Это Вася. Ты дома вообще бываешь? Я тебе две недели названиваю, да всё никак не застану.

Уточню, что всё происходило в эпоху досотовой связи.

— Какой Вася?

— Невежливая ты девушка, невоспитанная. Как ты могла забыть меня, Ульяна?! Я ей Глена Миллера и Листа, как родной, играл, а она меня не помнит.

— Ой, Василий, здравствуйте! — до меня, наконец-то, дошло, кто звонит.

— О, память потихоньку к ней возвращалась! — пророкотал Василий. — Тут у меня праздник намечается, юбилей, сто лет воровской жизни. Да шучу, не бойся. Сорок пять на носу. У меня к тебе деловое предложение — приезжай как гостья и как тапёр-солист, смурлыкаешь со мной про май вэй и странников в ночи, поешь-выпьешь-заработаешь и домой.

Да я юбилейную программу в стиле «джаз-нон-стоп» одна не потяну, честно. Давайте я с собой хорошего пианиста возьму, мы с ним в паре хорошо идём. Он с завязанными руками всё, что душе угодно может сыграть, а я нет.

— Ладно... Бери своего хорошего, коль одна боишься. До встречи, беспамятная. Такси за вами пришлю.

Неделю мы с моим другом-пианистом репетировали, как перед хорошим международным конкурсом, чтобы взыскательные уши Василия не пострадали в праздничный день даже от малейшей лажи.

Костику (пианисту) я в красках описала юбиляра и намекнула, что в случае нашего с Костиком триумфа, отблагодарят более чем приличным гонораром. На случай провала версий у меня не было, поэтому работали только «на победу». Старались.

В день, вернее, вечер праздника мы с моим тапёром, напомаженные и накрахмаленные сели в присланный за нами таксомотор и со спокойной душой лауреатов «Сопота» и конкурса имени Чайковского поехали услаждать Василия и его команду в... баню! Да, именно в баню. Я-то себе уже залы «Метрополя» напредставляла, с белым «Стенвеем», но... По Сеньке и шапка. Баня. В лесополосе. Слава Богу, что пианино «Петрофф» поставили не в парилку и не у бассейна, а в большом предбаннике, увешанном головами представителей фауны в таком количестве, что по какой траектории ты бы не передвигался, в рога и засушенные кабаньи пятаки врезался постоянно.

— Миленько, — ухмыльнулся Костик. — Тут бы Григ хорошо пошёл, «В пещере горного короля» и «Хаз-Булат удалой».

— Не, сакля тут не бедная, Хаз-Булат не по теме. «Из-за острова на стрежень» и девиц в бассейн кидать в набежавшую волну в самый раз, — отвечаю.

К нам подошёл кто-то из распорядителей пира и показал, где скинуть макинтоши. Народу уже собралось прилично, но виновника торжества среди них я не видела.

— Вы начинайте, ребята, Василий Генрихович просил его не ждать, начинать банкет без него. Задерживается.

Тут распорядитель сунул мне в руки очень приятной плотности пакет с гонораром и умчался.

— А приличные люди тут, гонорар вперёд дают, — заметил Костик, — не хухры-мухры.

Инструмент оказался на удивление приличным, с глубоким и мягким звучанием, отлично настроенный. Костик пробежался по клавишам, удовлетворённо кивнул, я с умным видом пощёлкала по микрофону, проверяя звук, и мы начали с ним наш праздничный концерт. Где-то на третьей композиции я поняла, что наша музыка здесь не совсем ко двору. И вообще, ощущения праздника не было. Гости бродили вокруг праздничного стола, но к яствам не прикасались, всё больше налегали на водочку и виски, ждали именинника, который совсем не торопился к гостям.

Когда пошёл второй час нашего грустного концерта, к нам побежал распорядитель пира и сообщил, что Василий Генрихович очень-очень задерживается и, нельзя ли, пока его нет, поменять репертуар на более лёгкий, гости, мол, тоскуют под ваши джазы.

Мы с Константином не возражали, только попросили, чтобы гости просветили нас относительно своих музыкальных предпочтений (хотя догадаться было несложно).

Распорядитель убежал и через несколько минут вернулся с бумажкой, на которой без затей были написаны имена великих исполнителей и композиторов второй половины девяностых годов ушедшего столетия. Круг, Кучин, какие-то «Воровайки», Пугачева, Аллегрова и, конечно же, многие другие, милые простым русским сердцам менестрели. Особо мне запомнилась пожелание про Аркадия Укупника, с чьим творчеством я не была знакома категорически.

— Костя... Я на слух, может быть, почти всё и вспомню, но с текстами-то что делать? Меня же не предупредили, что всё к вот этому скатится...

Костик, прожженый кабацкий лабух, откуда-то из-под себя достал истрёпанную тетрадь в клетку страниц на сто и протянул мне.

— Помни мою доброту. Пианист знает вкусы публики, чувствовал, что пригодится. Поехали.

И мы поехали.

— В не-е-ебо взмыла раке-ета, и упа-а-ала за реку... Ночь опять проглотила-а-а-а очертанья тайги-и-и. А из леса навстречу беглецу-человеку, вышел волк-одиночка и оскалил клыки, — бодро и звонко заголосила я под разухабистые аккорды.

Народ тоже оживился, скинул последние порты, платья и начал усиленно закусывать, хотя уже было поздно. Нас попросили «исполнять погромче». Мы поддали с Костиком огня и вышли на два форте. Веселье нарастало. Торжественные гости носились между банкетным столом, парилкой и бассейном в ослепительном неглиже.

Отсутствие именинника уже никого не смущало. Некоторые пускались возле нашего дуэта в пляс, потряхивая всем тем, что обычно потряхивается, когда люди танцуют без белья. Красиво. Непринуждённо. Празднично.

На свою беду я тогда была ещё молода и местами симпатична. Один из торжествующих граждан несколько раз в вихре танца подлетал ко мне поближе, пытаясь подмигнуть и оказать нехитрые знаки внимания, показывая большой палец, мол, хорошо поёшь, детка.

Я делала равнодушное лицо, но было понятно, что добром это уже не закончится. Я начала готовиться к побегу, но тщетно. Судьба уже улыбалась мне золотым ртом, и сценарий дальнейших событий был уже написан на небесах, несмотря на моё нежелание в этом участвовать.

Галантный мужчина без трусов, в конце концов, дождался паузы между нашими песнопениями и подошёл ко мне с романтическим предложением.

— Мадемуазель, хватит вам тут надрываться. Раздевайтесь.

Я нервно сглотнула, посмотрела на Костика, который сделал вид, что ничего не видит и промямлила:

— Я не могу. Меня позвали петь. Одетой, — уточнила я.

— Да кто там уже помнит, зачем тебя позвали, раздевайся.

— Мужчина, не мешайте мне работать, танцуйте лучше. Костик, давай «Озеро надежды». Дамы приглашают кавалеров! Женщины, активней! — гаркнула я в микрофон.

Поклонник не сдавался. Он пребольно схватил меня за запястья и начал тянуть мое сопротивляющееся тело на себя. Я упёрлась каблуками в пол, пытаясь вырваться из цепких лап голого мужика. Костик, закрыв глаза, вдохновенно наяривал хит при-мадонны, делая вид, что ничего не происходит. Гостям ситуация тоже не показалась вопиющей, спасать меня никто не собирался.

— Мужик, отвали по-хорошему, я тебя прошу, не доводи до греха, я сейчас милицию вызову.

— Да сейчас тебя тут в бассейне сварю, как щуку, я тебя на каменке сейчас изжарю, дура ты сельская, — озлился голый дядька.

Нашла, где милицию поминать всуе, глупая я дурында... Мужик поднажал, разозлившись, и я вместе с микрофонной стойкой сверзилась на пол, потянув его за собой. Завязалась драка, достойная хорошей комедии. Мы катались по полу с чужим голым мужчиной, который пытался вырвать из моих рук стойку микрофона и попутно крыл меня такими отборными матюками, что уши мои, раз завернувшись, уже не разворачивались. Так бы я и сгинула под «Озеро надежды», погибнув зазря в неравном бою, но тут в банкетный зал внесли Василия Генриховича, родненького моего спасителя. Несли его четыре боевых товарища в спортивных костюмах со специфическими, но очень модными тогда прическами «площадка». Они бережно положили своего командира на диванчик под самыми развесистыми оленьими рогами

Голый мужчина резко ослабил хватку, и я, тут же осмелев, сначала крепко его лягнула под коленку, а потом треснула микрофоном по голове. От звука удара Василий очнулся, сел, с интересом посмотрел на композицию из наших распластанных на полу тел и абсолютно трезвым голосом задал мне вопрос.

— Ульян, привет! Как дела?

— С Днём рождения, Василий Генрихович! Вашими молитвами, прекрасно!

Голый мужчина, ящеркой, в какие-то доли секунды отполз с поля боя в парилку, и схватка наша так и осталась незавершённой.

— Ульян, а что за мерзость твой пианист наяривает?

Костик в этот момент в стиле регги изображал что-то типа «Хоп, мусорок».

— Да нас попросили ваши ребята попроще что-нибудь попеть. Им скучновато тут было без вас. Не пошёл джаз.

— Вижу веселье тут уже ключом бьёт, до нижнего брейка дошли.

Гости, узнав о появлении юбиляра, потихоньку сползлись за стол, красные и распаренные. Все, кроме моего горячего поклонника. Кто-то попытался начать заздравный тост, но был остановлен тяжёлым, как бойцовский кулак, взглядом именинника.

— Хорош, напраздновались уже, вижу. Сейчас будете культурно расти. Давай, Ульян, что вы там до этого пели?

И мы начали с Костиком с самого начала, по списку. Вася в такт качал головой, топал ногой, потряхивал /рукой, что вызывало всеобщее колыхание рогов и пятаков на всех стенах. Подпевал и несколько раз даже порывался сам сесть за инструмент, но подводили ноги.

Не спать! — в паузах покрикивал Василий на своих гостей, которые пытались прикорнуть прямо за столом под наши лунные серенады, гости раздирали сонные глаза и пытались делать вид, что всё происходящее им очень нравится. Василий Генрихович совершенно не обращал внимания на сонное царство вокруг себя, наслаждаясь и веселясь в гордом одиночестве, попивая из стакана водочку. На двадцатом, примерно, стакане, когда все без исключения гости уже мирно спали, Василия потянуло на русскую лирику.

— А на гитаре можешь, Ульян?

— Могу...

Неужели сейчас начнётся «изгиб гитары жёлтой» и «плакали свечи», с невыразимой тоской подумалось мне.

— Рыжий, неси гитару, бегом!

Абсолютный брюнет по кличке «Рыжий» вмиг извлёк из фикусового куста припасённую гитару и всучил мне. Костика отправили трапезничать, чтобы не мешал тяжёлой аккордикой моим серебряным переборам.

— Что петь будем, Василий Генрихович?

— Про «напоследок я скажу» будем. Начинай.

Я сделала вдохновенное лицо и со всей проникновенностью запела романс. На заключительном куплете Василий заплакал горькими пьяными слезами.

— Ещё, — выдохнул на меня перегарную просьбу ценитель большой музыки.

Ровно тридцать раз мне пришлось спеть этот романс (я считала). Василий Генрихович заходился в рыданиях, гости спали, Костик безостановочно ел. Веселье било ключом, как говорится.

Я начала переживать по поводу того, что пока Вася не выплачет свои двадцать стаканов водки, мне придётся на реверсе исполнять «С ума схожу, иль восхожу, к высокой степени безумства». Но, Василий и здесь оказался непредсказуем. Он резко прекратил рыдать, на одном вдохе втянул в себя все невыплаканные слёзы, утерся скатертью и молвил: «Подойди ко мне, сам не могу». Подошла, конечно. Вася торжественно взял меня за руку и попытался галантно припасть к ней, но что-то его остановило. Он внимательно таращился на моё запястье (абсолютно синее), поворачивая его туда-сюда, взял за вторую руку, потом поднял на меня глаза. Напомню, что вносили Василия Генриховича в беспамятстве и про мою драку с его гостем он запамятовал.

— Кто тебя так? Мои?

Киваю.

— Кто? Пальцем покажи...

— Его здесь нет.

Вася коротко глянул на своих трезвых бойцов и те через пять минут из бассейна ли, из парилки извлекли томного и распаренного моего обидчика и поставили перед Генриховичем голенького и беззащитного.

Вася ткнул моим синим запястьем в нос испуганному мужику.

— Ты? Ты?!

— Он, — ответил Костик, — осерчал, что Ульяна не разделась по его просьбе.

— Что?! — взревел Василий, — разделась? Ты, чучело, что тут себе возомнило?

— Вася! Василий Генрихович, миленький! Только не надо никого убивать, пожалуйста!!

— Надо! — рявкнул на меня резко отрезвевший любитель джаза и романса.

— Не надо! Я боюсь! Вася, Васенька Генрихович, мне и так весь вечер страшно, хватит уже! Отпустите нас с Костиком, пожалуйста!

— Да, кстати, а где твой Костик был, когда этот чёрт тебе руки ломал, а? — вызверился Василий уже на моего концертмейстера.

В воздухе ощутимо запахло двойным убийством. Костик невозмутимо ел. А я решила упасть в обморок, чтобы как-то разрядить ситуацию (не зря, не зря Тургенева читала, там великолепные инструкции по внезапной потере чувств). Упала как могла, без сноровки и тренировки в этом деле сложновато, но как смогла, ушиблась крепко. Зато правдоподобно получилось. И тут из страшного убийцы Вася быстро переквалифицировался в «родную мать», подхватили меня его могучие руки, уложили на диван.

Вода в лицо, растирание висков и груди водкой — все домашние способы восстановления утраченных чувств пошли в дело. И помогли, конечно. Меня, «слегка пришедшую в себя», отнесли в машину и со всей осторожностью довезли до дома, куда я ланью ворвалась, несмотря на многочисленные гематомы и душевное потрясение.

«Нет, ну ты представь, девчонка джазует по-взрослому, романсы поёт, а он ей — раздевайся... Им, что бордель, что консерватория, всё одно... Как работать с такими чудаками? Как? На ней жениться сразу надо, а он ей — раздевайся! Скот болотный», — всю дорогу разорялся перед водителем Вася.

В качестве извинений Василий позолотил купол храма, в котором я тогда трудилась. А через три дня, как были закончены работы по золочению, Васю убили злые враги. Мы с Костиком пели на отпевании. Плакали. Вот такой джаз.

Ульяна Меньшикова