ЗУБ. Рассказ – быль :)

Жара. Изнуряющая и надоевшая. Духота. К раскалённому на солнце металлу не прикоснуться — на коже ожоги остаются. Кондиционеров на старом корабле не предусмотрено, а холод-машины с работой не справляются, все их усилия направлены на обеспечение охлаждённым воздухом средств связи и радиолокации. Обе двери ходовой рубки, выходящие на крылья сигнального мостика, и все иллюминаторы распахнуты настежь. Но и они бессильны поймать слабый горячий ветерок, дующий со стороны берега...

Африка. Гвинейский залив. Рейд порта Конакри Гвинейской Республики. Осень 1979 года. Я лежал в кресле флагмана на главном командном пункте большого противолодочного корабля «Зоркий» и изнывал. Но не от жары, хотя к ней привыкнуть невозможно, а от ещё более изнуряющего безделья и пыльной скуки. Пыльной потому, что воздух насыщен пылью африканского континента, красно-жёлтым налётом оседающей на надстройках, мачтах и палубах корабля. Всё кругом пыльно-жёлтое — листва пальм на берегу, поверхность океана, матово поблескивающая на солнце, само небо над головой... Всё это скудное цветовое однообразие ещё больше усиливает воздействие жары. Даже лестная мысль о том, что на многие тысячи квадратных миль вокруг — от Гибралтара на севере и до мыса Доброй Надежды и айсбергов Антарктиды на юге, от тропической Африки на востоке и до берегов Южной Америки на западе, я сейчас самый главный морской начальник, не впечатляет и не радует расплавленного природной кочегаркой головного мозга.

Я — это оперативный дежурный штаба 30-ой оперативной бригады кораблей Военно-Морского Флота СССР в зоне Юго-Западной Африки, а так же — флагманский минёр этой бригады. Капитан-лейтенант. «В миру» — командир минно-торпедной боевой части эскадренного миноносца «Бывалый» Северного флота. Здесь я потому, что мой корабль находится в данный момент в текущем ремонте на одном из судоремонтных заводов Мурманска. И весь штаб нашей бригады — сборная команда из офицеров эскадры Северного флота, которых можно было, без особого ущерба для боевой готовности, оторвать от повседневной боевой подготовки и послать за тридевять земель и столько же морей на выполнение важных государственных задач.

Мне в данный момент подчинены все надводные силы флота, корабли и вспомогательные суда, находящиеся в портах Гвинейского залива и на переходах морем, морская ракетоносная, разведывательная, истребительная и транспортная авиация ВМФ, аэродромные команды, пункты материально-технического обеспечения, узлы связи, разбросанные по всему западному берегу Африки... А самый главный я потому, что наш комбриг, капитан 2 ранга Владимир Баранник, «в миру» — начальник штаба 170-ой бригады противолодочных кораблей оперативной эскадры Северного флота, ещё утром, по накатанной месяцами схеме, сославшись на «служебную необходимость», убыл к главному советскому военному советнику при вооружённых силах Гвинейской Республики, генералу, решать «не терпящие отлагательства проблемы». Решение «не терпящих» проблем проводилось, традиционно, в загородной резиденции генерала, на служебной вилле, в присутствии очаровательной секретарши, за рюмкой виски со льдом и тоником.

Заместитель командира бригады по политической части, капитан 2 ранга Юрий Иванович Прошин, «в миру» заместитель начальника политотдела 7-ой оперативной эскадры, по схожей, «накатанной» схеме, и также по «неотложным» делам, убыл вслед за комбригом, следующим катером, в советское посольство, «на консультации с помощником Посла», а, заодно, и обговорить программу и продегустировать меню праздничного вечера, который устраивает в нашу честь советская колония в Конакри.

Начальник штаба бригады, капитан 3 ранга Бартинов Николай Иванович, он же — начальник ПВО 170-й бригады противолодочных кораблей СФ, убыл на попутном барказе на «дипломатический» пляж на острове Каса, просто отдохнуть...

Наш штаб уже восемь месяцев находится на боевой службе в Африке, и все наши чувства давно притупились настолько, что никакие внешние раздражители, кроме, пожалуй, обнаружения в операционной зоне бригады отряда иностранных боевых кораблей, не могут нарушить тягуче и плавно текущий, раз и навсегда заведённый порядок службы.

Отправили нас сюда в начале года, пообещав, что через шесть месяцев придёт замена — новый штаб, но вот уже и год кончается, а новый штаб, сформированный из офицеров Беломорской военно-морской базы, только вышел из Балтийска на ракетном корабле «Прозорливый», который должен сменить наш флагманский большой противолодочный корабль «Зоркий».

Все оперативные дела мной сделаны, утренние телеграммы с докладами в Москву и Североморск отправлены, квитанции на них получены, дежурный по связи предупреждён о том, чтобы все входящие телеграммы с суточными донесениями от подчинённых кораблей, судов и береговых частей были мне доставлены не позднее полудня, особенно радиограммы от танкеров, находящихся на закупке свежих продуктов и питьевой воды в порту Лас-Пальмас Канарских островов и на переходе в ангольский порт Луанда для пополнения запасов дислоцированных там наших пункта материально-технического обеспечения, авиабазы и узла космической связи.

Помаявшись в кресле, измученный бездельем, я, оставив за себя своего помощника — вахтенного офицера корабля, спустился вниз для проверки постов противодиверсионной вахты и бдительности несения службы корабельным нарядом, дабы «накопать» положенный минимум замечаний, докладываемых утром на «пятиминутке» командиру бригады. Если замечаний нет, то оценка оперативному дежурному снижалась. Затратив на это важное мероприятие час времени и не зная, чем занять себя далее, прошёл по каютам офицеров штаба. Большинство либо составляло отчёты за боевую службу, либо просто спало, пытаясь таким образом приблизить радостный момент прихода обещанной смены и долгожданного возвращения домой.

И только в кормовом блоке кают, где проживала группа медицинского усиления, было подозрительно весело. Вовсю грохотал кассетный магнитофон, купленный по дешевке в порту Котону нашим эпидемиологом подполковником медицинской службы Потажевичем. Вся группа в полном составе энергично перебирала содержимое чемоданов марки «мечта оккупанта» и вьючных баулов, набивая их «колониальными товарами», азартно делила «презенты», полученные в качестве мзды от капитанов танкеров и частных лиц за оказанную тем бескорыстную военно-морскую медицинскую помощь в борьбе с зубной болью, гнойниками, диареей и мужским «насморком». А дарёного барахла, честно сказать, за боевую службу скопилось немало. Доктора явно предвкушали радость скорого возвращения домой, что вызвало в моём атрофировавшемся и расплавленном от жары мозгу нездоровое чувство зависти к этим загорелым до черноты, весёлым и здоровым, отоспавшимся медицинским лицам.

Обнаружив, наконец, моё присутствие, они, как всегда, после ночного преферанса проспавшие утренний доклад, стали выспрашивать, всё ли идёт по графику в плане перехода корабля, везущего нам смену. Вот тут-то в остатках коры головного мозга и зашевелилась мысль — подшутить над нашими эскулапами и доставить и себе, и остальным, страдающим от скуки офицерам штаба, хоть кусочек той радости, которая царила в безмятежной атмосфере благополучия медблока.

С этой крамольной мыслью я и поспешил в каюту флагманского связиста Григория Шутурова. Гриша в одних застиранных, в цветочек, трусах, с остановившемся на давным-давно раздавленном и засохшем на подволоке каюты таракане взгляде, неподвижно лежал на нижней койке, застеленной намоченной под краном умывальника простынёй. Весь его печально-отсутствующий вид говорил, что ему так же несладко, как и мне. Выслушав соображения младшего товарища, флагсвязист ожил. Вот что делает с морским офицером, вынужденным восемь месяцев в тропиках вытапливать свои подкожный жир и остатки разума, неистребимое человеческое чувство — напакостить ближнему! Скатившись с койки, Григорий, как был, в трусах, рванул в корабельный командный пункт связи и, вскоре оттуда ко мне в ходовую рубку прибыл матрос-экспедитор.

Запросив «добро» войти и доложить документы, он, расстегнув перекинутый через плечо на кожаном ремешке старенький, потёртый ученический портфельчик, украшенный диагональной красной полосой и пластилиновой печатью в пробке от лимонадной бутылки, достал оттуда папку с бланком входящей телеграммы, на котором была наклеена свеженькая, только что набитая на буквопечатающем аппарате телеграфная лента со следующим текстом:

«Ввиду отсутствия на РКБ «Прозорливый» группы медицинского усиления, смена медперсонала штаба произойдёт в мае следующего года доставкой самолётом».

«Ознакомившись» с телеграммой, удовлетворённо хмыкнув и потирая руки, я поставил свою визу и вызвал «штатного специалиста» по подделыванию подписей мичмана Тяпкина, который, не без огромного удовольствия, нанёс начальственным почерком, непременно чёрными чернилами, резолюцию от имени комбрига: «Начальнику ГМУ подполковнику медицинской службы Максимову! Довести до сведения состава группы. Составить план мед. обеспечения на следующее полугодие». И добавил совсем неуставное, но чересчур душещипательное: «Мужайтесь!». И подпись: «КБ к.1 р. В. Баранник»

Полюбовавшись ещё раз творением коллективного разума, я отправил экспедитора с этой телеграммой в кормовой блок кают. Донёсшийся вскоре оттуда вопль ужаса и разочарования, постепенно переходящий в непрерывный вой, отчётливо слышимый в ходовой рубке, несмотря на несколько палуб и непроницаемых переборок, отделяющих её от жилого блока, сообщил мне, что телеграмма доведена до исполнителя и смысл её дошёл до самых сокровенных глубин нежных медицинских душ.

Я ликовал! Цель была достигнута! Через пару минут весь состав медицинской группы усиления был в ходовой рубке. И, глядя в их лица, отражавшие весь спектр отрицательных человеческих эмоций — от гнева до скорби и жалости к самим себе, я, внутренне торжествуя, едва сдерживая рвущийся наружу хохот, с печальной миной на лице произносил слова сострадания врачам, напоминая о долге, о любимой Родине, государственные интересы которой мы призваны здесь, в далёкой Африке, защищать от посягательств гнусных империалистических супостатов, о священной клятве Гиппократа, о том, что мы их там, в Североморске, не забудем... И жёнам их, страдающим от одиночества, поможем... Из меня буквально сочилось сочувствие и искреннее огорчение... Вскоре весь штаб, кроме, разумеется, самих «пострадавших», знал о моей проделке и, побывав в медблоке, выразил своё сочувствие докторам, угостившись, естественно, чистейшим медицинским спиртом, сэкономленные запасы которого были хозяевами, убитыми свалившимся горем, по такому случаю выставлены на стол.

Вечером, когда с берега, в обычном своём состоянии «стопроцентной влажности» вернулся командир бригады, разгорячённые традиционным корабельным напитком под названием «шило», медики шумной делегацией поднялись к нему в каюту. «Влажность», переполнявшая комбрига, не позволила тому до конца понять смысл невнятных, сумбурных речей и заявлений обезумевших от горя эскулапов. Он смог только выдавить из себя что-то «об офицерской чести», «о верности долгу» и «кому-то ведь надо...», чем окончательно «добил» несчастных...

На следующее утро, когда я сменился с оперативного дежурства, синие от горя и уничтоженного «шила» медики вновь пошли к уже «просохшему» комбригу искать сочувствия и справедливости. Разобравшись, наконец, в их жалобных поскуливаниях, тот вызвал к себе экспедитора с входящими телеграммами и флагсвязиста, который, прямо глядя в глаза начальнику своими правдивыми, выцветшими на тропическом солнце, когда-то голубыми глазами, честно доложил, что никакой телеграммы по дальнейшему использованию группы медицинского усиления на корабле не получали... А всё, что они, медики, говорят, так это — плод их больного воображения, поменьше загорать надо было. Ведь известно, что солнечная радиация деградирующе действует на представителей флотской медицинской интеллигенции...

С такими выводами комбриг согласился, прыгнул в катер и укатил решать «неотложные вопросы» к главному военному советнику и его секретарше. «Деградировавшие интеллигенты», несмотря на данное им определение, поняли, «откуда ветер дует», и бросились искать меня. Деятельный начальник группы быстро организовал облаву. И, горя праведным гневом, желая отмщения, доктора, до зубов вооружённые медицинским инструментарием, с «шестиведёрными полковыми клизмами, заполненными патефонными иголками» наперевес, цепью пошли по кораблю. От кровавой расправы я спасся в погребе реактивных глубинных бомб, на который кое-как ещё работала последняя оставшаяся в строю холод-машина, поддерживающая приемлемые условия для хранения боезапаса. Там и проспал на резиновом коврике положенное мне после вахты время отдыха.

А на следующий день... у меня разболелся зуб!!!... И никакие «народные» средства и способы не могли заставить утихнуть эту адскую дёргающую и тянущую боль. Бегая, в буквальном смысле, по переборкам, я в сотый раз повторял про себя: «Бог шельму метит!» И, наконец, утратив последние силы к сопротивлению в неравной борьбе со своей гордостью и с зубной болью, пошёл «сдаваться» в медблок, к стоматологу майору Синякову. Взглянув хмурым и ненавидящим взглядом на возникшую на пороге его кабинета мою перекошенную болью небритую рожу, он, внезапно, расцвёл широкой, почти дружеской, многообещающей улыбкой, от которой в тесном, выкрашенном когда-то белой, а ныне посеревшей краской, стальном помещении стало светло. Будто под подволоком, вместо электрического плафона, солнце засияло... Но у меня от этой улыбки почему-то вспотели ладони и холодком по всему телу мурашки побежали. Доктор же, продолжая радоваться как ребёнок, которому подарили конфетку, потирая от удовольствия руки и приговаривая скороговоркой:

— Вот сюда, вот сюда садись, миленький!..., — подталкивал меня к зубоврачебному креслу. По елею, струившемуся в его голосе, я понял — мне конец! «На автомате» подошёл к креслу и рухнул в него. От страха всё поплыло перед глазами. Через некоторое время почувствовал, что в медблоке стало тесно. Приоткрыв глаза, заметил — собралась вся медицинская братия, которая вчера с азартом, но безуспешно, занималась моим «отловом». Все они, с нескрываемым злорадством, взирали на бренное тело, распластанное на лобном месте, то бишь в зубоврачебном кресле... Эскулапы удовлетворённо потирали руки, до меня доносились обрывки фраз, явно рассчитанных на мой слух и обращённых ко мне:

— Да, тяжёлый случай... Необходимо хирургическое вмешательство... И непременно через анальное отверстие... Плоскогубцы не забудь простерилизовать... Зачем стерилизовать? Авось, пронесёт, а не пронесёт, так сотню-другую уколов в живот — и порядок...

Хирург Максимов с садистской гримасой на лице обронил:

— Это будет первый летальный исход в моей практике...

А стоматолог долго-долго мыл руки и очень медленно, нарочно близко пронося перед моим носом, опускал в кипящую воду стерилизатора ужасного вида инструментарий, демонстративно щёлкая клещами разных размеров.

— Да, — как бы невзначай, задумчиво пробормотал он, — а наркоз-то у меня весь кончился...

— А я на что! — прорычал инфекционист Потажевич, согласно боевого расписания группы выполнявший при операциях роль анестезиолога. И, крепко охватив меня сзади своими волосатыми ручищами, надёжно впечатал в кресло. От страха боль куда-то пропала, я дёрнулся, пытаясь освободиться, но «наркоз» оказался сильнее. Вырваться из его тисков уже не смог. И тогда я возопил:

— А как же клятва Ипполита!!! — в ужасе обозвав так благородного Гиппократа.

Ответом на что была крепкая рука стоматолога Синякова, разжимающая мои судорожно стиснутые челюсти, и визг разболтанной доисторической бормашины...

На другой день, уже без всякого ритуального действа, посчитав, что мы квиты, без суеты и боли, удалив мышьяк, наш славный флагманский зубодёр закончил восстановление моего зуба, объявив, что поставил надёжную чешскую пломбу, которая прослужит долго. С тех пор прошло несколько десятков лет, и я, капитан 1 ранга запаса, хотя и не потерял интереса к приколам и продолжаю вовсю хохмить (а всякий послуживший на флоте офицер подтвердит, что без чувства юмора в нашей стране выжить невозможно), но врачей больше никогда не задевал. А зуб, восстановленный майором Синяковым в далёкой Африке, с той самой чешской пломбой, стоит как новенький, хотя соседние давно уже либо выпали, либо нуждаются в капитальном ремонте...