Мнение Олеся Бузины: Поэзия запрета

Запретный плод сладок. Никто не помнит, кто это сказал. Но, несомненно, автор фразы страдал серьезными нарушениями психики. Мне пришлось продегустировать немало запретных плодов. Большинство из них оказались кислыми, горькими и гнилыми на вкус. Какими угодно — только не сладкими.

Запрещенный советской властью Солженицын при ближайшем знакомстве (если не считать «Август 14-го») обернулся довольно нудным старикашкой, от чтения которого хотелось сбежать на Запад. Многопартийная система — балаганом. Джинсы — повседневной одеждой, довольно неудобной даже в сравнении с юбкой готтентота, не говоря уже об обычных армейских штанах. Зачем с ними боролись в СССР, уму непостижимо! Тем не менее боролись! Точно так же, как с писаниями Войновичей, Тополей и прочей мелкой «парнасской сволочи», возвращенные имена которой теперь не помнят даже узкие специалисты.

Нужно быть действительно крепко не в себе, чтобы дочитать до конца «Лолиту». Сопливый рассказ пожилого извращенца об уголовной похоти к прелестям двенадцатилетней дуры, наверное, может возбудить психоаналитика, надеющегося нагреть руки на «лечении» такого идиота. Но нормальный молодой человек, вступающий во взрослую жизнь, с куда большим интересом просто попрыгает часика два-три на ядреной бабенке, чем запустит в мозги эту литературную муть. А ведь было время! «Вы читали «Лолиту»? Как не читали? О, вы столько потеряли…». Даже не верится, что первое советское издание «Лолиты», которое во времена моей студенческой юности было днем с огнем не сыскать, на днях попалось мне на книжном раскладе всего за одну (!) гривню — в стопке таких же «супервостребованных» книг.

А фильм «Покаяние»? С обслюнявленной перестроечными критиками фразой: «Зачем нужна дорога, если она не ведет к храму?». Тоже ведь провалялся пару лет на полке в социалистической Грузии рядом с винными бутылками! Хотя, если следовать логике его создателей, то никакие другие дороги вообще не нужны. Тебя ограбили? Беги к храму, а не в милицию. Проголодался? К храму! Прихватило желудок? Туда же. Пусть даже у тебя лопнет мочевой пузырь, но тебе не нужна дорога в общественный туалет. Тебе — к храму! Сейчас пафос этого киношедевра не вызывает ничего, кроме рефлекторного содрогания. Но в 1986-м толпы народа действительно усаживались, как зомби, у телевизоров, завороженные только тем, что еще вчера «дорога к храму» была запрещена.

Из той же оперы оказался массовый успех Кашпировских, Глоб и Чумаков. Если семьдесят лет держать под спудом народных целителей и астрологов, а потом внезапно открыть им шлюзы, посмотреть на шаманьи пляски сбежится половина страны. А вдруг завтра опять запретят?

Покойный СССР эпохи застоя вообще представлял собой удивительное место по части запретов. Когда в восьмом классе я явился в школу с закатанными по локоть рукавами пиджака, учительница украинской литературы тут же обвинила меня в фашизме — в советских фильмах все немцы входили в завоеванные деревни именно в таком «неуставном» виде.

Украинский обыватель боится свободы мысли не меньше, чем советский. Помню, как двенадцать лет назад владелец типографии, где я собирался печатать «Вурдалака Тараса Шевченко», на полном серьезе просил меня принести справку из «какой-то цензуры», что такую книжку действительно можно издавать. Мой аргумент, что по украинской Конституции цензура запрещена, не произвел на него никакого впечатления. Отсутствие запрета пугало беднягу больше, чем запрет.

Но этот скорбный дух жив до сих пор! Буквально на этой неделе знакомый профессор с придыханием спрашивал меня, скоро ли выйдет второе издание «Воскрешения Малороссии»? «Через пару месяцев, — отвечаю. – А что?» «Мне так хочется встретиться с вашим издателем, — всплеснул руками профессор, — и убедить его, чтобы мне дали смягчить в этой книге некоторые места»… «Да с какой стати, — вскипел я, — вам кто-то будет давать право что-то у меня смягчать? Я же не лезу смягчать вашу диссертацию? Напишите свою книгу, а не смягчайте чужую!». Увы, мы живем в стране, превращенной «смягчателями» в трясину, где, чтобы не утонуть, нужно прыгать с кочки на кочку.

Впрочем, другие страны тоже стараются внести посильную лепту в сокровищницу цензурного абсурда. В Израиле до сих пор запрещено исполнение музыки Вагнера на том основании, что покойный имел несчастье оказаться любимым композитором Гитлера. Тот факт, что у фюрера при всей его экстравагантности мог оказаться хороший музыкальный вкус, не приходит цензорам в голову. Чудовище обязано быть чудовищным во всем. Фюреру нравился Вагнер? Значит, Вагнер и породил фюрера. Если бы фюреру нравился танец «семь сорок», в Израиле запретили бы «семь сорок». Непонятно, как до сих пор не запретили автобаны, вегетарианство и высокие сапоги! Ведь все эти вещи тоже когда-то пришлись по душе вождю немецкого национал-социализма.

В Японии считается порнографией изображение волосков на половых органах. Поэтому изобретательный пафос тамошней индустрии разврата направлен на то, чтобы максимально подбрить перед съемкой все, что возможно, а остальное прикрыть трусиками — лишь бы перенести поглубже границу дозволенного, одновременно не обидев импотентов цензурного ведомства.

Человечество, не успев избавиться от вчерашних запретов, истово ищет, что бы еще запретить. Сильный стремится к свободе. Слабый — к покою. Булгаковых и Моцартов делают в единичных экземплярах, а для миллионов обывателей высшее творчество — поиск очередного вождя, награждающего их новой порцией государственных табу.

Никто не может сказать, откуда берутся бессмертные книги и великая музыка. Даже те, кто их создал. Во всяком случае, не от того, что покойный Бальзак имел вредную привычку хлебать ведрами кофе, а Шиллер держал ноги в холодной воде. Поколения подражателей делали то же самое, но ничего подобного «Разбойникам» и «Шагреневой коже» так и не написали. Зато первопричина цензуры ясна, как день — зависть! Стать гением невозможно даже при примерном поведении. А вот похвастаться тем, что вымарал строчку у Пушкина, мог не только Николай I, но еще и толпа совершенно позабытых историей людей — ординарных, скучных и, в сущности, нужных, как заноза в пальце.

Ненавидя мир, стражи порядка делают вид, что спасают его. «Живем, как на вулкане», — вздыхают ханжи, даже если под ногами у них Украинский кристаллический щит, способный усыпить Везувий.

В глубине души каждый цензор убежден, что запретить следует саму жизнь. Он ненавидит инфляцию, течение воды в кране, изменение погоды за окном и незаметное взгляду, но болезненно ощущаемое его шестым чувством движение материков. Появившись на свет, как все, из материнского лона, цензор, тем не менее, делает вид, что не имеет к этому месту никакого отношения. Две трети слов для него неприличны. Остальные — вызывают подозрение. Именно такие люди придумали выражение «Молчание — золото». Хотя, если бы это действительно было так, потенциальные миллионеры добровольно отрезали бы себе языки.