За Сталинград! За нашу Победу!

Семьдесят лет назад закончилась одна из самых страшных битв Великой Отечественной и Второй мировой войн. Битва, после которой название города, в пределах и в районе которого больше полугода происходили бои, стало ночным кошмаром гитлеровского вермахта и всей нацистской верхушки. Битва, которая вместе с не менее знаменитым сражением на Курской дуге превратила войну из захватнической в освободительную. Битва, с которой началось освобождение не только главного противника гитлеровской Германии – Советского Союза, – но и всей оккупированной Европы.

Страшная битва – потому, что стороны потеряли в её ходе более двух миллионов человек. Великая битва – потому, что самый опасный враг нашей страны был сломлен именно тогда. Кто-то из гитлеровских генералов после в мемуарах назвал эту битву «второй полтавской»: разгромив шведов под Полтавой, Россия получила признание как великая европейская держава, а Советский Союз, разбивший гитлеровцев под Сталинградом, сделал первый шаг к статусу величайшей мировой державы.

В Германии был объявлен траур. Нечто похожее на траур наблюдалось и в странах-союзниках. Венгры, румыны, словаки стали очевидно давать задний ход. Мечты о превращении каждой небольшой странишки в империю мирового масштаба обернулись совсем не той стороной, ради которой всё затевалось. Итальянцы – так те просто, что называется, выпали в осадок. А нейтральные государства, всё думавшие, как бы подороже продать немцам свой нейтралитет, резко изменили своё отношение к Третьему Рейху.

Вообще реакция на сталинградскую победу в мире была уникальной. Французы, например, просто восприняли эту победу так, будто это их освободили, а не взятый в кольцо волжский город. Для них было особенно символичным уничтожение в сталинградском котле нацистских дивизий, занимавших Париж. В Штатах после известия о том, что остатки нацистских войск под Сталинградом сдались, устраивали буквально народные гуляния. На тот момент враг, разбитый под Сталинградом, был уже врагом всего мира. Конечно, в первую очередь того мира, который стоял за станками, возделывал землю, сидел за швейными машинами, лил металл… Мир, закупорившийся в значительных кабинетах, может быть, и тогда уже (или ещё?) планировал использовать Гитлера и гитлеровцев в своих интересах.

Но даже политики максимально высокого ранга не скрывали своего ликования. Рузвельт прислал Сталину поздравительную грамоту, а в сопроводительном послании написал, что победу в этой «эпической битве» празднуют все американцы. И был, собственно, недалёк от истины: если не считать американских нацистов (это дерьмо можно было обнаружить в любой стране, в Штатах их было ещё и сравнительно немного), то лучшим примером американской реакции являются профсоюзные сборы на восстановление больниц в Сталинграде. Черчилль на Тегеранскую конференцию привёз дарственный меч от короля Георга, а сам в речи произнёс такое количество потрясающих эпитетов об этой победе, что был похож цветистостью речи скорее на итальянца, чем на англичанина.

Немцы так и не сумели оправиться от этого удара. Впрочем, Геббельс предрёк это практически сразу после поражения; раз в жизни, как говорится, даже Геббельс не врёт. Сталинград, естественно, стал символом – абсолютно заслуженным, в отличие от многих других символов, популярных сегодня. Правда, и из Сталинградской битвы пытались было сделать сугубо пропагандистский продукт – хватало идиотов и подлецов и в Советском Союзе. Но, пожалуй, сам Сталин прервал эту тенденцию на корню: когда лично вписал в список произведений на Сталинскую премию по литературе вычеркнутую Фадеевым великолепную повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда».

Филипп Садиленко, специально для интернет-издания “Глагол”