Сельская жизнь. Часть первая

Долгие проводы

Умер у бабки Прасковьи муж.

– Вот старик бестолковый, пьяница несуразный, – заругалась Прасковья. – И жил как попало, и помер не по-людски. Не мог три дня до пенсии потерпеть! А теперь тю-тю денежки, целых тыща триста гривен. Мало ты их при жизни пропил…

Поохала, повздыхала, потом накинула платок и посеменила к закадычной соседке Орине. Пошушукались и рассудили так: покойнику уже все равно, а деньгам чего же зря пропадать. В сумерках, чтобы никто не видел, оттранспортировали деда в холодный сарай и закрыли на замок. Пусть полежит, февраль месяц, мороз на дворе, чай, от него не убудет.

Через три дня пришла деревенская почтальонка Ксюша, принесла пенсию. Разложила бумаги на столе, галочкой отметила нужную фамилию.

– А дедуля где? – спохватилась.

– Отлучился ненадолго, – успокоила ее Прасковья. – Давай я распишусь, не впервой.

Расписалась, денежки пересчитала, почтальонке чаевые за труды выделила, как полагается, и выпроводила ее за калитку. Все, можно старика хоронить, заждался, поди.

А Ксюша отправилась дальше по привычному пенсионному маршруту, к соседке Орине. Глядь, а у той на плите кипит полная бадья компота.

– И зачем вам, бабушка, столько компота? – не сдержала любопытства Ксюша.

– Так соседа поминать, – простодушно ляпнула Орина. Тут же прикусила язычок, да поздно. Почтальонка так на нее насела, что пришлось признаваться во всех подробностях. Ксюша бегом назад, к Прасковье: «Вы что, под монастырь меня хотите подвести? Покойнику пенсию выдала!»

– Тише, не кричи, милая, не волнуйся, – принялась обхаживать ее вдова. – Никто не узнает. Я с нашей фельдшерицей пошепчусь, она какую хошь справку выдаст.

Но почтальонка не унималась, пока Прасковья и ей сотенную купюру не «нашептала».

Ну, а старика потом похоронили, оплакали, компот выпили – все чин чином.

Бедная Лиза

Покорней и безропотней жены, нежели Лизавета, в селе не сыскать. Слова поперек мужу не скажет, голоса не повысит. Бабы судачили, что и рожала Лизавета – не вскрикнула, только губы до крови искусала.

В хате и на подворье у нее порядок, дети сыты и приветливы, муж обихожен. Золотая жена ему досталась, а этот охламон Гришка все носом крутит. И это ему не так, и то не этак. Всю работу по хозяйству взвалил на безответную супругу, деньги детишкам на обувку-одежку выделял со скрипом и упреками. Сам же выбирал галстуки в дорогих магазинах и благоухал одеколонами, как ходячий парфюмерный киоск. И все чаще оставался ночевать в городской квартире, оставшейся от тетки. Сплетничали на селе, что не один ночевал, с кралей крашеной. Сплетни эти вскоре подтвердил и сам Гришка, заявив жене:

– Ухожу я от тебя, Лизавета. Надоела твоя постная физиономия хуже горькой редьки.

Развернулся и уехал, даже с детками не простился.

Другая бы плюнула вслед: скатертью дорога, неблагодарный муженек. А Лизавета затосковала, чуть не слегла от горя. Видя, как она убивается, подруга Зинка как-то предложила:

– А давай сходим к гадалке. Все расскажет, разъяснит, чем твое сердечко успокоится.

Бабья тропинка к хатенке на отшибе, где жила гадалка, не зарастала травой летом, не терялась в снегу зимой. Вместе со своими бедами женщины несли кто сметаны, кто муки, кто яиц – денег ведунья не брала. Строго глядя в опухшие от слез глаза Лизаветы, она сказала:

– Вернется твой непутевый, приползет вскорости. Года не пройдет, как скрутит его тяжкая хворь и вспомнит он тебя, кроткую. А принимать его тогда или не принимать – тебе решать.

Лизавета услышала главное – вернется! И на лице ее засветилась улыбка из далеких девичьих лет.

– Примет, конечно, своего мужика, и калечного, и увечного, – рассуждал вечерком на завалинке дед Митро, местный философ и знаток человеческих душ. – И что она в этом Гришке нашла? Правду говорят, баба – не арбуз. Арбуз, он что? Красный – можно есть, зеленый – выбросишь. А женщин хрен поймешь, что у них в голове.

Антонина Ноткина