Все мы там были разные, белые и красные, жёлтые, зелёные, солнцем опалённые.
Телефонистка-француженка была убеждённой анархисткой, завхоз не скрывал своих пристрастий к Национальному Фронту, одна секретарша носила на коромыслом выгнутой груди значок французской компартии, другая заявляла себя непримиримой «экологисткой».
В библиотеке сидел китаец. В столовой управлялась весёлая толстушка из Алжира. Курьер был марокканцем, а в архивах работал совсем уже чернокожий выходец с Антильских островов. Работал, кстати, хорошо, только очень медленно. Над ним подшучивали, дескать, медленнее антильцев только швейцарцы, с их любомой поговоркой "Куда спешить? Озеро не горит..."
Вообще, все друг над другом подшучивали, никто не обижался и не заморачивался. Меня, например, ласково называли "шпионкой с Севера", просто отсылая к заголовку известного романа Джона Ле Каррэ.
Все как-то удивительно легко и дружно со-существовали и даже любили друг друга, почти как в детстве.
До тех самых пор, пока начальник отдела кадров, Мосьё Гильо, не там где можно однажды пошутил.
Пошутил мосьё Гильо, узнав о новой беременности в нашем отделе, где нас уже и без того четверо ходило и бегало по коридорам с животами наперевес. Пятой беременностью порадовала дирекцию жена того самого антильца, который хорошо, но медленно работал в архивах.
Жена его тоже неплохо, но равно медленно работала в секретариате, но гораздо хуже и ещё медленнее соображала. Поэтому шутки Мосьё Гильо не поняла.
А шутка была такая- узнав ещё об одном готовящемся декрете, мосьё Гильо воскликнул: «Вы меня в гроб вгоните! Пять беременностей за полгода, в одном отделе ! Чем вообще тут занимается этот тщедушный трудоголик, ваш шеф?!»
Только и всего и ни слова больше. Отхихикнул и забыл. В те времена ещё шутили без оглядки, не думая о последствиях.
Вот тогда оно и началось.
Как в каждой уважающей себя организации, наш дружный коллектив имел в обязательном ассортименте своего нытика, свою шалаву, своего проныру, своего ловеласа, своего полезного идиота и конечно - свою "Шурочку из бухгалтерии", которая, как водится, с незапамятных времён само-выдвинулась на общественную работу и с тех пор ничем другим не занималась.
На фоне общей текучести кадров наша "Шурочка" была кадром "стоячим", как затхлая вода: никто точно не знал, сколько лет она заполняет учреждение своей энергией и в каком конкретно качестве, но все твёрдо усвоили, что Шурочка - ветеран, имеет неоспоримые прошлые заслуги и критике не подлежит.
Шурочка не подлежала критике ещё и потому, что в своё время пробилась в члены профсоюза и стала категорически невышибаемой согласно действующему законодательству: во Франции легче удариться о землю и обернуться ясным соколом, чем уволить члена профсоюза...
Вот к этой Шурочке и пошла жаловаться свеже-беременная супруга нашего антильского архивиста: ей вот что сказали и она как-то недопоняла, что он имел в виду? На что намекал? Как посмел?! Зачем обидел честную работницу с тяжёлым колониальным прошлым?
Через пару дней наш весёлый и дружный коллектив обнаружил первые трещины в своём до сих пор естественном интернационализме: короткая планёрка, окаменев от обалдения, заслушала шурочкину речь о том, как завкадрами совершил вербальную агрессию по отношению к "темнокожей сотруднице", упрекнув её в «незапланированной беременности» и оскорбив её чувства грязным намёком на «бесстыдную связь с вышестоящим по должности »....
Если вы сейчас не верите своим глазам, представьте наши уши в тот памятный день. Сначала кто-то, на манер Остапа Бендера, громко засмеялся, но был пресечён таким ледяным презрением и немедленным бичеванием, что все желающие похохмить дали мгновенную осечку.
А дальше всё пошло по нарастающей, очень и очень быстро.
Все те, кто не воспринял шурочкин выпад всерьёз, окстились буквально в последующие же дни, обнаружив, что в нашем весёлом и дружном коллективе, оказывается, есть люди, целиком и полностью разделившие шурочкино возмущение и поддерживающие шурочку и её протеже в их стремлении «дать делу ход».
А именно: засудить завкадрами за «расистские и сексистские высказывания в адрес темнокожей сотрудницы».
Дирекция тоже поначалу отнеслась к происходящему снисходительно и даже вообще не могла понять, что, собственно, такого произошло, чтоб городить такой непомерный огород. Мосьё Гильо был прекрасным работником, кстати, всеми любимым и даже уважаемым начальством.
Сам мосьё Гильо, узнав о происходящем, прежде всего громко захохотал и долго не мог поверить, что его не разыгрывают.
Зато, когда понял, долго молчал, после чего, ушёл на какую-то внутреннюю глубину и перестал здороваться с Шурочкой и её "командой".
Потому что у Шурочки очень быстро появилась команда соратников, разделив наш весёлый и дружный коллектив, как в песне поётся, на два противоположных берега у одной реки.
Поначалу нейтральные, не желающие ввязываться в чужие разборки сотрудники неожиданно стали ходить зaдумчиво и глядеть затравленно. Потом и вовсе начали отводить глаза.
Более искренние цокали языками и понижали голос, напоминая неосторожным шурочкин "послужной список": работает давно, имеет репутацию заслуженного ветерана профессии, была при дирекции в самые трудные для фирмы времена. Что конкретно делает? А хрен её знает... Штампы какие-то ставит на важные бумаги.
С ней лучше не связываться - заклюют. Не она заклюёт - соратники: она для них святая, всегда на стрёме и в борьбе за всё самое гуманистическое, что только можно придумать. Будет давить без продыху, пока не добьётся своего любой ценой.
Тут главное не лезть: против светлых идеалов не попрёшь. Гильо - человек конченный: кто ж посмеет его оправдать? За ним ведь много ещё чего числится: он, например, приятельствует с завхозом, а тот сами знаете за кого открыто голосует...
В какой-то один-единственный месяц, пока дирекция тщетно пыталась уладить неприятное происшествие миром, заызвая на ковёр завкадрами и Шурочку с её протеже, от нашего дружного и весёлого коллектива не осталось и следа: мы дружно и весело поделились согласно предложенному прейскуранту.
Все те, кто пытался выговорить что бы то ни было в защиту Гильо, уже открыто и гневно порицались шурочкиной командой, выдвинувшей к тому времени окончательный и бесповоротный лозунг: "Гильо должен уйти!"
Наша телефонная анархистка (само собой, примкнувшая к Шурочке с самого начала) как-то схватила меня за рукав и гневно прошипела: "Но ты-то как можешь поддерживать такого человека?! По нему же ГУЛАГ плачет!"
Это было единственное, что она усвоила из российской истории, кроме того, что «в космос первым тоже кто-то из ваших слетал…»
Все старания дирекции и увещевания посредников, засылаемых в шурочкину ставку, так ни к чему и не привели: команда требовала немедленного и позорного ухода Гильо, угрожая в случае сопротивления затеять судебное разбирательство.
Всю эту фантасмагорию прервал сам Гильо, неожиданно подав заявление об уходе "по семейным обстоятельствам". Дирекция сникла и подписала. Шурочка ликовала. Многие вздохнули с облегчением.
Но душок, как говорится, остался сильный. Пресильнейший, скажу я вам, остался душок.
Соединить заново наш когда-то дружный и весёлый коллективчик, как и войти снова в ту же реку с разных берегов, оказалось совершенно, категорически невозможнo.
Недавние оппоненты упорно продолжали отводить глаза при встрече в коридорах и цедить сквозь зубы обязательные приветствия.
Всегдашняя атмосфера пусть и поверхностного, но согласия и компанейского объединения общей деятельностью исчезла напрочь, оставив напряжённую пустоту и гнетущую скуку.
Раскол коварен. Проигравшие не присоединяются к банкету. Выигравшие теряют аппетит.
Из когда-то весёлого и дружного коллектива слёзно потекли кадры...
Оставшиеся поёживались и испытывали всё меньше желания шутить.
И только Шурочка стояла на своём, утверждая, что есть на свете вещи, с которыми не шутят. И она, конечно, была права. Подумаешь, руины. Подумаешь, душок. Она ведь по сути всё сделала правильно: в конце концов, непотребные шутки следует пресекать. Не важно, какой ценой.
Не выходит у меня из головы эта давно и благополучно забытая история, может быть, потому, что нашу тогдашнюю "шурочку" на самом деле звали "Матильда". Матильда Л.
Вот так начёшь приглядываться к некоторым названиям, да и уверуешь в оригинальную идею Стругацких, что, возможно, существуют некие неощутимые связи между именем собственным и, скажем, чисто физическими характеристиками слова "бетон".
Источник
