…Я понял, что это Женька, ещё раньше, чем различил её лицо. Она стояла у моего кабинета, держась за стену, и рыдала так, что тушь брызгала на знаменитый кремовый костюмчик. В любую секунду на этот приглушенный вой могли выглянуть пираньи триста двадцать второго отдела — до обеденного перерыва оставалось минуты три.
Я рванул по коридору так, что затрещал паркет, сорвал "секретку" с двери, лихорадочно набрал шифр и затолкнул Бояринову внутрь…
***
…Все донжуаны нашего завода сходили с ума по Женьке Бояриновой, секретарше самого Стеценко. Ни у одной модницы не было таких платьев по фигуре и мини-юбок в облипку, таких ножек, кружевных блузок и такого неприступного взгляда. Она была звездой курилок и пьяных секретов в гаражах на День космонавтики. Нет, самая красивая девочка института и завода никому не давала. Но хотели её все — седые, молодые, пускачи, фирмачи и даже всесильный академик Бурмашов, генеральный "Турбомаша". Стеценко знал, что делал, когда привозил из загранок презенты для Женьки, — она держала стиль отдела внешнеэкономических связей.
Все знали, что попасть в отдел ВЭС невозможно — это была привилегия избранных. В гаражах болтали, что Стеценко лично проводил собеседования на английском, что однажды он "провёз мордой по батарее" Вадика Смоленского, сына самого Бориса Израилевича. А ведь за Вадика очень просили. Весть об этой расправе вызвала священный ужас. Каждое утро всем известная оливковая "Волга" привозила Стеценко из Москвы точно без десяти восемь. Всегда загорелый, в безупречном костюме — никто так не носил костюмы — он проходил по вестибюлю к директорской вертушке, оставляя за собой облако диоровского "Жюля". В соседней очереди к пропускам, институтские дамы трепетали ноздрями, распознавали фирмовый аромат и понимающе вздыхали: "Настоящий мэн". Неудивительно, что лучи обожания мэна в дамском увеличительном стекле фокусировались в ослепительную ненависть к Женьке.
Бояринова вела себя возмутительно — она эту ненависть подчёркнуто не замечала. Она научилась такое не замечать — из простых была. Папа слесарил на заводе, мама — какая-то там библиотекарша. У Бояриновой даже высшего не было — сразу из школы к Стеценко попала. Цокала каблучками по тополиным аллеям огромного завода, относила письма Стеценко в заводоуправление и начальникам цехов, отгружавших экспортные заказы, довольно сухо здоровалась со встречными, иногда узнавала меня, иногда сочувственно улыбалась —– когда-то она была на четыре класса младше в нашей "самой средней средней школе", где я случайно был подающим надежды медалистом. Я не обижался на Женьку — всё было понятно — на заводе, где зарплату не платили по полгода, вся прошлая жизнь уже не считалась. Все крутились, как могли. У каждого своя судьба. Новые времена настали — кто смел, тот и съел.
И не важно кого из ближних.
Работяги точили гаражные замки из ворованной спецстали, перекидывали через забор и спекулировали на барахолке у Киевского вокзала, старые волки ещё Лунной программы по вечерам ковырялись на стихийно захваченных клочках земли, пытаясь вырастить пропитание, проектировщики водородных систем, заживо сожранные жёнами, сбегали в Мосэнерго, где работягами заменяли лампочки фонарей освещения на МКАДе и получали втрое большую зарплату, чем за проектирование космических диковин, начальники цехов аккуратно толкали партии конверсионных глушителей пацанам из "вазовской" группировки, дирекция завода строила первые коттеджи, ещё бревенчатые, а главная дирекция акционерного общества уже вовсю осваивала науку кипрских оффшоров и скупки акций очень трудового коллектива. Но, конечно, никто не смог превзойти подвиг начальника управления снабжения Семёна Соломоновича Шнайдера — удачно толкнув через Болгарию пару эшелонов нержавеющей стали из заводского мобилизационного запаса, он обрушил котировки на Лондонской бирже металлов, обнаружил у себя на кипрском счету первый миллион настоящих долларов и… тут же помер — с распечаткой в руке.
От счастья.
Никому не нужному инженеру-конструктору третьей категории, вроде меня, единственным выходом было прорваться в экспедицию на индийский космодром. Так, зарплата, которую не платили, была сто долларов, а в экспедиции — недостижимая тысяча. Таких счастливчиков было по пальцам пересчитать. За экспедиционерами даже бандюки охотились — вскрывали квартиры вернувшихся из Индии и всё переворачивали верх дном, разыскивая заветные десять франклинов. Однажды шеф мне сказал: "Будешь говорить по-английски — поедешь. Через два месяца может быть твоя очередь". В институте нас, конечно, учили инглишу, но лишь техническому переводу, чтобы, как собака, — понимать понимал, а гавкнуть не мог. Делать нечего, я достал двухтомник Бонк, поставил на свой 286-й комп программу запоминания слов (наверное, помните такую — пчёлка летала по клавишам?) И погнал. Шесть тысяч слов в месяц — тогдашняя моя норма. Хорошо помню, как на третий месяц от той нормы отъехала крыша — я стоял над прорубью на лесном озере, смотрел в чёрную торфяную воду, в которой ребята Женьки Бизона, моего друга детства, обычно топили должников, меня тошнило, я сплёвывал желчь и не мог поверить, что это всё происходит со мной. Но в Индию мне места не досталось: наши генподрядчики разворовали экспедиционные деньги, пускачам не хватало, куда уж проектировщикам. Потом у их директора слитки золота нашли, ещё что-то эдакое. Позорище ещё то было...
Но в те времена всё было позорище.
По сравнению с нами, инженерным быдлом из конструкторского бюро, отдел внешнеэкономических связей был раем на земле — Стеценко подкармливал своих ребятишек, подкармливал дирекцию, он, вообще, был незаменимым. Именно через его фирму шли все бесчисленные экспортные заказы, завод, естественно, работал "в ноль и в минус", а всю прибыль академик Бурмашов крутил в дружественном банке. Можете себе представить, как оголодавший завод смотрел на новые костюмчики Женьки Бояриновой. Особенно всем запомнился чудесный костюмчик розового цвета, даже, скорее, персикового. Но, конечно, вслух никто не лаял, так, скулили с голодухи потихоньку, боялись, понимали, что Стеценко свою пассию в обиду не даст.
Однажды, когда я дошёл до такой ручки, что меня не брали даже продавать гербалайф, меня вдруг вызвал шеф: "Гриша, — сказал шеф озадаченно. — Тебя переводят в отдел маркетинга. Ничего не понимаю, вызывают к Бурмашову. Но не советую оставаться. Давай, это шанс".
Да я и сам всё понимал — голод не тётка, калачика не подложит.
***
Нас было сначала пятеро, включая Босса — Геннадия Глухова. Он был коренаст, грудь колоколом, хриплый голос и голова, словно глобус. Редкий умница и живой труп — обычно, где-то раз в месяц у него останавливалось сердце, но кардиостимулятор тогда был уже ему не по карману, поэтому Глухов краснел, хрипел, потом несколько раз резко лупил кулачищами в грудь и запускал сердце. Смотреть на такое поначалу было дико, но потом я привык. Так вот, Босс выбил нам отличные комнаты, компьютеры, принтеры, всё, чтобы работать.
Геннадий Витальевич был редкостно пробивной дядька, и никого не боялся. Он был сыном сталинского сокола Виталия Глухова — того самого испанского смертника, который пообещал Сталину прорвать воздушную оборону центра Берлина на "петляковых".
Да, ты знаешь, старик, что над Берлином немцы развесили на аэростатах стальные сети в несколько концентрических ярусов? Вот Глухов-старший и придумал заходить в тот смертельный капкан вертикально, пикировать почти до самой земли, прицельно бомбить Рейхсканцелярию и прочие бункеры и потом уходить на чёрт-те каком бреющем полёте по разным штрассе. И в последние дни войны, лучшие из лучших заходили от солнца, со всеми прощались по радио, проваливались в ад зениток и делали свою работу. Кто-то смог выйти, многие не вышли...
Но боевую задачу выполнили.
Впрочем, это ненужное в наши успешные времена знание…
Так мы стали соседями с отделом Стеценко. Естественно, что блестящая старая гвардия нас не приняла, подчёркнуто дистанцировалась. Наши соседи шпарили терминами внешнеэкономических контрактов, веселились и смотрели на нас свысока. А мы были голодные "глуховцы", бывшие конструкторы, нам не до веселья было, поэтому работали. Даже старались.
Ну, как голодные работают…
Где-то через год я уже был замом начальника отдела, Сашка Брызгин стал моим подручным, мы мотались и в Шанхай, и в Омск, успели вместе с бритишами проиграть тендер на Магнитке — тогда Бражников взял на лапу от французов десять миллионов вечнозелёных, короче, пообтёрлись и даже слегка приоделись.
В тот весенний день я шёл от Босса, надо было срочно подготовить какую-то справку по одесситам, народ ещё не выскочил на перерыв, и тут я услышал, как за колонной, у моего кабинета кто-то горько плачет…
***
Я втолкнул Женьку в кабинет.
— Принцесса, ты что? Что случилось?! А ну, прекрати!
— Гриша! — брызнула она слезами и упала мне на грудь. — Как они могли! Как они могли так с ним поступить?!
— Погоди, Жень, кто "они", с кем "с ним"? — она измазала тушью мою рубашку, хлюпала носом в отцов галстук, дрожала, пахла духами и… — Принцесса, да что случилось?!
— Они его уволили! Они… Его… Уволили… Стеценко… Понимаешь?! Да как они могли?! Он же столько для них сделал! Это же такой человек, такой человек! Редкий! Честный! За-ме… За… Замечательный! Такой умница, такое сердце, такой добрый, такой настоящий… Т-ты… Филиппов, ты хоть понимаешь, какой он человек?! А я приказ видела, мне Люся показала, а я… Ненавижу! Они суки! Суки конченные, да что же это за жизнь такая?!
Она не могла успокоиться. Она говорила взахлёб, горячечно, быстро, стучала зубами, её трясло, бросало то в жар, то в холод, её ладошки леденели, щёки пылали, глазки опухли. Когда Бояринова попыталась побиться головой о стол, я её скрутил и взял в охапку. Рубашка на груди была уже мокрой. Единственное, что мог сделать для неё — дать выплакаться — так, чтобы никто не видел:
— Чш-ш-ш, Принцесса, тихо, тихо… Успокойся, всё образуется. Ты подожди, ты так не реагируй, ты успокойся, ну что ты…
Хорошо сказать — "успокойся". Довольно критическая ситуация, когда в твоих руках бьётся такая красивая девочка, плачет, хочет справедливости, кулачки сжимает и так вкусно пахнет.
Щёлкнул шифр замка. В кабинет влетел Сашка Брызгин:
— Шеф! Шеф… Тебя ищут, звонят везде… — Сашка замер. Я очень понимал его — видеть рыдающую Евгению Бояринову на коленях шефа было ещё то зрелище. — Э-э-э… Шеф?..
— Санёк, закрой дверь. Быстро! Ты ничего не видел. Ты ничего никому не скажешь. Санёк, прикончу, ты понял?
— Понял, Гриш. Гриш…
— Санёк, меня нет ещё полчаса. Лучше, минут сорок. Хорошо?
— Хорошо, шеф. Шеф, может…
— Да, Санёк. Принеси воды Жене. И салфеток найди. Пожалуйста. И постой на шухере.
Сашка выскочил, потом принёс салфеток и исчез.
Женька потихоньку пришла в себя. Женщины всегда приходят в себя, когда начинают чувствовать мужчину рядом.
— Сп… Сп… — она вытерла сопли. — Спасибо, Гриш… Спасибо, что… Я не знаю, я не знаю, что я бы сделала… Если бы меня увидели… Спасибо… тебе.
Я даже смог её не поцеловать:
— Да что ты, что ты, Жень. Ты посиди здесь, отдохни. Тебе не надо туда возвращаться. Ты пересиди здесь, а потом пойдёшь спокойно домой.
Я слишком хорошо знал, что случилось.
Это я нечаянно погубил Стеценко.
***
Плохо быть бесхитростным дураком во времена новых героев.
Ну на кой ляд меня именно тогда понесло к девочкам в отдел переводов? Переводчицы со мной сдружились со времён магнитогорского тендера, мы долго бились над адекватным техническим переводом британской документации —– мне повезло, я знал всю терминологию, помогли те несчастные два с половиной месяца "с пчёлкой". Валька Нестерова делилась с нами белой бумагой для черновиков — в институте экономили бумагу формата А4, на новеньких лазерных принтерах печатали только у Стеценко, а черновиками ребята Стеценко подкармливали переводчиц. И вот… И нужно же было мне глянуть, что распечатано на обороте Валькиной бумаги… Мы с Сашкой потом сидели до вечера, одурев от информации, разбирали все распечатки, номера счетов, раскладывали по датам, по названиям фирм, наконец, собрали кусок паззла.
И, как пионеры, всё подшили в одну папку и отдали Глухову.
Советские дураки.
— Ребятки… — сказал Глухов, криво улыбнувшись. — Вы понимаете, что это?
— Да, Геннадий Витальевич. Но так же нельзя, это же обман всего завода. Это же несправедливо.
— Да, ребятки. Несправедливо. Всё, ступайте. И — никому ни слова.
Мы и не сказали. На "Турбомаше" дураков не было.
Кроме нас.
А потом… Потом, вон как повернулось. Зозулин, заместитель Бурмашова, не будь тормоз, сообразил, номера каких счетов принёс ему Глухов, посмотрел в свои распечатки, сравнил, потом позвонил на дачу Бурмашову, отвёз, показал. Академик перелистал листочки, крякнул, подумал и всё понял: Стеценко взял лишнего из бурмашовского котла.
***
После того, как Стеценко выгнали, как шелудивого кота, Глухов стал шефом общего управления внешнеэкономических связей и маркетинга, но в роскошный "внешнеэкономический" кабинет переселяться не стал, остался в своём. "Глуховцы" приняли "стеценковских погорельцев" радушно, сдружились, потом к нам стали переводить тех, кого не брал Стеценко, ребята оказались разные, все непростые, у всех папы-мамы в заводоуправлении, всё пошло своим чередом.
Вместе с новенькими к Глухову пришёл Стасик Гришин, сынок заместителя директора завода, красавчик и, вполне объяснимо, первый парень на деревне. Гришин-старший Стасика вёл по жизни правильно — хороший экономический институт, не какая-то там Бауманка, потом аспирантура, сразу в отдел к Глухову. Тут-то Стасик и положил глаз на Бояринову, а Женька...
Женя…
Что ж, это было в одной из прошлых жизней.
Я уже давно уволился, ушёл дальше жить свою судьбу, мне Сашка Брызгин потом рассказал. Стасик и Женя быстро сыграли свадьбу, им тут же выделили, как сыну Гришина, "двушку" в престижном доме, потом отец устроил Стасика продавать какое-то торговое оборудование аж в инофирму, сразу на должность регионального менеджера. Перед свадьбой, Стасик устроил мальчишник у того самого лесного озера, быстро захмелел, что-то там молол по пьяни, что "бля нахуй, пацаны, отбил такую тёлку у Гришки Филиппова, а Женька, бля, оказалась целкой, гы-гы-гы, охуеть, пацаны, прикол, бля".
— А ты, Саня? Что же ты? Вот так просто такое слушал?!
— Гриш… Гриш, она же жена ему…
— А. Ну… да. Бывает.
***
— Гриша?.. Гриша?!
— Женя? Принцесса, ты как здесь?..
— А я к маме приехала, мы переезжаем. Я последний день в Загорске. Снег такой… Вот, заскочила в "Дикси", продуктов прикупить в дорогу. А я тебя не узнала сначала. Борода такая… Усы подкрутил… Сначала не узнала. Ого, какой ты стал… Ты поставь пакеты, тяжёлые же. Я тебя не задержу. Ты-то как?
— Нормально, Принцесса. Живу. Работаю. Мотаюсь, туда-сюда, обычно всё. Два парня.
— Здорово. А у меня две девочки. Девочка и ещё девочка.
— Класс. А как ты сама, как Стасик?
— Я?.. Как я сама? Я — очень хорошо. И у Стасика всё очень хорошо, и у моих любовников тоже всё очень хорошо. Стасика переводят в Смоленск, торговать холодильниками. Ну, и я с ним. Я завтра еду с девочками. А тут, видишь, тебя встретила. Сто лет не видела. Вот… — она посмотрела на меня, как тогда, давным-давно. — Гриш…
— Что, Принцесса?
— Я уезжаю, Гриш. Я ведь совсем уезжаю.
— Счастья тебе.
— И тебе… счастья.
© 2009 Технополис завтра
Перепечатка материалов приветствуется, при этом гиперссылка на статью или на главную страницу сайта "Технополис завтра" обязательна. Если же Ваши правила строже этих, пожалуйста, пользуйтесь при перепечатке Вашими же правилами.
