Сын композитора Анатолия Соловьяненко: «Недруги отца, не достав его, отыгрывались на мне»

— Анатолий Анатольевич, осенью вашему папе исполнилось бы 80 лет, а 29 июля будет 13 лет со дня его смерти. Планируете ли вы устраивать какие-то мероприятия, приуроченные к этим датам?

— В день смерти семьей сходим на кладбище. А в день рождения… Папа отмечал его в семье, иногда приходили гости, но это был не безграничный поток людей, который превращал это событие в пьянку. Собирались только друзья, мы встречались на даче за шашлыком и бокалом красного вина, которое папа очень любил.

Что до юбилея, то жизнь Анатолия Борисовича была связана с Национальной оперой, Донецким театром оперы и балета, который носит его имя, и с Национальной филармонией, в которой последние годы он много выступал. На базе этих коллективов пройдет серия юбилейных концертов. Но самое важное для увековечивания памяти — это перевод его фондовых записей на цифровые носители. Надеюсь, мне удастся реализовать эту идею. Знаете, хоть и прошло уже столько лет, кажется, отец оберегает меня до сих пор. Бывали ситуации, когда мне нужно было принять важное решение, он несколько раз приходил ко мне во сне и давал советы. Иногда мне даже снится, что я ставлю какой-то спектакль, а папа принимает в нем участие.

— В отличие от других отпрысков знаменитостей, вы удивили меня, сказав однажды, что известная фамилия принесла вам кучу неприятностей.

— Было время, когда люди, для которых Анатолий Борисович был недосягаем, отыгрывались на мне. Я для них был легкой добычей, такой маленькой черепахой, которую легко съесть, но жизнь показала, что у меня был крепкий панцирь (смеется). Конечно, многие вещи оставили во мне обиду за отца, но время поставило все на свои места. У многих известных людей есть дети, и многие успели многое для детей сделать. Моя жизнь сложилась так, что без отца я остался в 19 лет, у меня еще ничего не было. Я сам выстроил свою жизнь, выбрал профессию, которой сейчас занимаюсь. Так что меня нельзя упрекнуть в том, что все за меня сделал папа.

— Вы сейчас работает главным режиссером в Национальном театре оперы и балета, в том самом, откуда вашего отца когда-то выжили. Могли ли вы когда-то предположить, что сами будете работать во вражеских стенах?

— Ну папу ведь попросил уйти не коллектив, а конкретные люди. Думаю, если меня сейчас выставят на тайное голосование, найдутся 10%, которые выскажутся против меня. Это нормально. Мне важно, что я прихожу на репетицию и выхожу оттуда с результатом. А интриги плетут, потому что я пришел в коллектив, где было 90 солистов, хотя для репертуара нужно всего 45. А они были не задействованы, вот и сплетничали... За сезон ушло 13 человек. Лучше сразу человеку сказать, что ты в этом не перспективен, и он найдет себя в чем-то другом, чем продержать его 10 лет и расстаться с ним, когда ему будет сорок лет. И куда ему идти? Когда мне кто-то звонит и просит, чтобы я кого-то устроил, за кого-то попросил, я всегда говорю: «Представьте себе, что вы обратитесь к руководителю футбольного клуба, у которого есть 10 человек в команде, а вы предлагаете ему взять еще одного с тем прицелом, что основные будут играть, а один просто бегать по полю за компанию. Это невозможно». В театре тоже самое.

— В России готовятся к кризису, говорят, грядут серьезные перемены, театры будут расформировывать. Коснется ли это ситуация нашего рынка?

— У нас как раз коммунизм. А вот тенденции в мировом искусстве неутешительны. Я общаюсь со многими западными коллегами, так они говорят, что в сентябре у них не откроют сезон 7—8 театров. Но мне кажется, если в Италии будет не 40 театров, а четыре — это будет только на пользу искусству. У них в каждом театре ставится два спектакля в год. В режиме жесткой экономии на сцену артисты выходят в том, в чем пришли из дома, но выдается это за модерн. Естественно, что такая продукция не пользуется особой популярностью. Ее трудно продать.

— Анатолий Анатольевич, расскажите, как ваш папа переживал период забвения?

— Ни один человек, который столько лет отдал театру, не смог бы пережить такого плевка. Много работал, у него были приглашения по концертной деятельности. Но на оперную сцену выходил редко. Он был в отчаянии, но не из-за того, что его выкинули, а потому, что за него никто не заступился. Я сейчас понимаю: ситуация была поправима. Могли вызвать любого руководителя и сказать: «Засунь свои амбиции в одно место, но Соловьяненко должен два раза в месяц выходить на сцену. Найди любые пути и реши этот вопрос». Но этого не случилось. Я помню, как папа, гуляя на улице, расстраивался еще больше, когда к нему подходили люди и спрашивали: «Когда у вас следующий спектакль, когда мы сможем вас увидеть на сцене?» Человек спросил и пошел дальше, а он заново переживал эту ситуацию, ему нечего было ответить. В такие минуты я часто видел, как он с трудом сдерживал слезы.

— Все потому, что за всю жизнь так и не научился прогибаться под изменчивый мир, дружить с нужными людьми...

— Папа никогда не выбирал друзей по конъюнктуре, не дружил с кем нужно. Не был членом партии. Общался только с теми, с кем ему было комфортно и говорил только то, что думал.

— У вас есть еще старший брат. А с кем вы в детстве были ближе: с мамой или папой?

— У меня были с обоими родителями хорошие отношения. Но отца редко можно было застать дома, он постоянно был на гастролях. А когда приезжал, для меня наступал праздник. После школы мы с ним все время гуляли в Мариинском парке. Иногда он приходил на родительские собрания, пару раз забегал на классный час, рассказывал на доступном языке школьникам о музыке. Он был удивительно добрый, чистой души человек. Для него каждая программа новостей, которая рассказывала о крушении самолета или еще о чем-то, воспринималась как личная трагедия.

— А отец повлиял на выбор вашей будущей профессии? Не говорил например, сынок, что угодно, но только не сцена?

— Он хотел, чтобы я выбрал то, что сам чувствую. Папа говорил, что никогда не хотел бы попасть на хирургический стол к хирургу, который им стал только потому, что так захотели его родители. Жили мы нормально, но без излишеств. Я не был никогда тем, кого сейчас бы назвали мажором. Да, дома всегда была хорошая еда, у меня было, что надеть. Но я не знал, что такое брендовые вещи. В школу ходил в такой же школьной форме, как и все остальные. У мены был не портфель из крокодиловой кожи, а обычный ранец, а потом и вовсе я стал ходить с кульком.

— И это при том, что по тем временам, как любили шутить коллеги Соловьяненко, он не считал деньги.

— При Союзе ему хорошо платили, но это был период, когда родители строили дачу. Все, что зарабатывалось, вкладывали туда. Меня никогда не баловали, если отец приезжал из-за границы, то в качестве подарка привозил мне плитку шоколада. Сейчас это звучит смешно. Помню, когда деньги обесценились, отец снял с книжки все, купил билеты, и мы всей семьей поехали в Италию. Каких-то излишеств и ненужных вещей в доме никогда не было. Но благодаря этому я вырос неиспорченным человеком. У меня нет культа денег. Если бы они были, я бы все время думал, как жить, чтобы их не забрали, куда их лучше вложить, чтобы не прогореть, а если вложил, то потом обязательно возникли бы проблемы с людьми, которые захотели бы у меня эти деньги отнять.