Свидетель эпохи. Геннадий Янаев: «У нас не было выбора, надо было что-то экстренно предпринимать…»

– Геннадий Иванович, Вам нередко приходится слышать упрёки в том, что созданием ГКЧП вы то ли обусловили, то ли ускорили распад СССР. Что Вы на это ответите?

– То же, что и всегда: чушь собачья. В подобных обвинениях намеренно перепутаны причина и следствие. ГКЧП – очевидное и в какой-то мере неизбежное следствие, а причина – намечавшееся на 20 августа 1991 года начало подписания республиками разрушительного, антиконституционного договора о создании Союза Суверенных Государств. Мы стремились это антигосударственное и антинародное деяние предотвратить…

Геннадий Янаев и Михаил Горбачёв. На заднем плане – Дмитрий Язов, Владимир Крючков, Борис Пуго, Анатолий Лукьянов, Александр Бессмертных, Василий Казаков, Валерий Болдин.

У нас просто не было выбора, надо было что-то экстренно предпринимать. Предприняли. Не получилось. Так вот упрекать нужно, наверное, за то, что не получилось.

– Есть и такие, кто именно это вменяет Вам в вину.

– Я тоже, можно сказать, нахожусь среди них. Я ведь также все эти постсоветские годы корю себя за то, что мы не справились с возложенной на нас задачей. И в то же время до сих пор не могу найти ответа на главный вопрос: «Возможно ли было успешно преодолеть ту критическую для страны ситуацию и избежать при этом массового кровопролития, масштабной бойни в центре Москвы?» Как это произошло, например, двумя годами позднее, хотя и при совершенно иных обстоятельствах.

И никто разумного, внятного ответа на этот вопрос не дал. Вот, говорят, гэкачеписты оказались людьми слабыми, безвольными, непригодными для выполнения своей миссии. Спорить с этим не хочу и не стану, нам действительно недоставало жёсткости, решимости, да и просто элементарной согласованности действий. Наверное, ситуация объективно требовала разогнать выступления сторонников Ельцина в Москве, а его самого – арестовать. Ведь режим чрезвычайного положения к этому даже обязывал. Но что сделано, то сделано, а что не сделано, то не сделано…

– А какова доля Вашей персональной вины в этом?

– Мне трудно отвечать на этот вопрос. С одной стороны, я как бы возглавлял ГКЧП, с другой, из всех его членов узнал о подготовке к введению чрезвычайного положения едва ли не последним. Ещё вечером 18 августа я пребывал в абсолютном неведении относительно того, что планировали мои товарищи-«заговорщики».

Сидел в гостях у старого приятеля, редактора одной из всесоюзных газет. Вдруг пришёл посыльный от Крючкова, который просил экстренно с ним связаться. Ну, и через некоторое время по его приглашению оказался в кабинете премьера Павлова, где к тому моменту собрались все руководители СССР. За вычетом Горбачёва, естественно, и тех, кто полетел к нему в Форос требовать немедленного принятия чрезвычайных мер в стране.

Решение о том, чтобы возглавить ГКЧП, далось мне, мягко говоря, очень нелегко. А подтолкнула в конце концов к этому решению меня внешне спокойная и в то же время исполненная этакого отчаяния реплика Болдина, только что вернувшегося из Фороса и сказавшего примерно следующее: ты, мол, Геннадий Иванович, поступай, как считаешь нужным, но знай – без твоего участия (как вице-президента СССР) мы обречены на скорый крах нашего «гиблого дела» и на тюремные нары, само собой. И вот это обращение Болдина было для меня, по сути, тем предложением, от которого невозможно отказаться. Уже за полночь я дал своё согласие…

– Но ведь при такой организации, при такой спонтанности действий ваше начинание было просто заведомо обречено на провал. Разве не так?

19 августа 1991 года. Танки на улицах Москвы. Фото из архивного фонда ИТАР-ТАСС.

– Это сегодня более чем очевидно. А тогда у нас были некоторые основания для надежд. Или иллюзий, если угодно. К примеру, я довольно упрямо надеялся на то, что Горбачёв проявит подчёркнутый нейтралитет в отношении ГКЧП, ведь товарищам, летавшим к нему в Форос, он бросил напоследок: дескать, чёрт с вами, делайте как хотите, только Верховный Совет созовите.

И ещё раз повторю: выбора у нас не было. Вернее, был такой выбор – либо безучастно наблюдать, как вольно или невольно разваливали страну тот же Горбачёв с Ельциным, либо предпринять отчаянную попытку этот развал остановить. Мы выбрали второе, и, насколько мне известно, никто из членов ГКЧП впоследствии об этом не сожалел.

– Вернёмся к 18 августа. До совещания в кабинете Павлова, по Вашему тогдашнему ощущению, ничто создания ГКЧП не предвещало?

– Не совсем так. Я, конечно, был огорошен сделанным мне предложением, буквально оторопел от неожиданности, однако сама по себе идея введения чрезвычайного положения в стране в тот момент не только созрела, но уже давно перезрела.

Ещё в апреле 1991-го, когда Горбачёв отправился в Японию, была предпринята первая, пусть и довольно робкая попытка сместить его с поста президента как разрушителя государства, предателя национальных интересов. Руководители союзной компартии, и в частности Шенин, предлагали мне то же, что и несколькими месяцами позднее, – временно, на правах вице-президента возглавить страну. Но тогда морально я к этому не был готов абсолютно. К тому же у меня сохранялись остатки веры человеку, которому судьба, партия и в какой-то степени народ доверили руководить великим государством. «Он ещё одумается, возьмёт себя в руки, всё исправит. Ведь всё в его власти», – примерно так я себя успокаивал, хотя подобное самоуспокоение действовало день ото дня всё слабее…

Как бы там ни было, ещё в конце 1990 года по личному распоряжению Горбачёва были подготовлены проекты введения в Советском Союзе чрезвычайного положения. На рассмотрение президента и генсека были представлены четыре таких проекта: о введении ЧП в Москве и некоторых других регионах, о введении ЧП по всей стране, о введении прямого президентского правления в Москве и на отдельных территориях, о введении прямого президентского правления на всей территории Советского Союза.

Горбачёв, ознакомившись с этими проектами, в присущем ему стиле отреагировал: «Хорошо, хорошо, но ещё не время...»

В июне 1991-го на заседаниях Верховного Совета СССР с докладами о катастрофическом положении в стране выступили председатель правительства Валентин Павлов, министр обороны Дмитрий Язов, председатель КГБ Владимир Крючков и министр внутренних дел Борис Пуго. Они, по сути, потребовали от Горбачёва и Верховного Совета принятия чрезвычайных мер. Уже тогда «демократическая» пресса клеймила их как «врагов народа».

Короче говоря, мысль о необходимости чрезвычайного положения в СССР к середине августа 1991-го, можно сказать, «овладела массами» и никакого особого неприятия в нашем обществе не вызывала. Наоборот.

Пресс-конференция ГКЧП. Фото из архивного фонда ИТАР-ТАСС.

– Как Горбачёв отреагировал на то, во многом ключевое, заседание Верховного Совета, на выступления премьера и всех силовиков?

– Он поначалу хотел спрятаться за моей «широкой» спиной. Во время выступлений министров меня в зале заседаний ВС не было, я как раз возвращался из одной официальной зарубежной поездки. Вдруг позвонил Лукьянов и сказал, что на следующий день депутаты собираются обсудить доклады выступавших членов правительства и многие из них требуют появления в парламенте президента. Но «сам», мол, не придёт, он решил вместо себя делегировать на это обсуждение вице-президента.

Противиться я, понятное дело, не стал. Выслушал вместо Горбачёва все претензии депутатов в адрес президентской власти. И некоторые из этих претензий, надо заметить, были прямо-таки гневными, яростными.

Наш «живой» диалог с парламентариями Горбачёв внимательно слушал-наблюдал у себя в кабинете, а когда в заседании ВС наступил перерыв, вызвал к себе всех нас – Павлова, Язова, Крючкова, Пуго, Лукьянова, меня. И начал резко отчитывать: почему, дескать, грудью не встали за своего президента, почему позволили его поносить на весь свет и что, мол, за команда такая никудышная окружает главу государства…

Мы отреагировали очень просто, а главное, дружно, не сговариваясь: так, мол, и так, Михаил Сергеевич, готовы хоть сейчас написать заявления об уходе. Горбачёв, по-видимому, такого ответа от нас никак не ожидал. И несколько струхнув, моментально сменил гнев на милость. А через некоторое время даже с какими-то «спасительными» тезисами на Верховный Совет явился.

– Справедливо ли главным идеологом, вдохновителем «путча» (ставлю это слово в кавычки) считать тогдашнего члена Политбюро, секретаря ЦК КПСС Олега Иванович Шенина?

– Пожалуй, да. Ну, и Владимира Александровича Крючкова, председателя союзного КГБ.

– Когда Вам окончательно стало ясно, что все Ваши усилия по предотвращению развала союзного государства пошли прахом?

– Тут ничего нового или необычного не скажу – в ночь с 20-го на 21-е августа, когда произошла нелепая гибель трёх молодых людей в районе Садового кольца. Нашим противникам очень нужна была эта кровь, и они её радостно дождались.

Даже зная о том, что отдельные генералы, довольно близкие тогда к Язову (более того, принимавшие активное участие в разработке планов действий армии в условиях ЧП), тайно «консультировались» с Ельциным, а кое-кто, генерал Лебедь, например, открыто встал на его сторону, даже наблюдая примеры фактического саботажа постановлений ГКЧП со стороны некоторых членов правительства, даже невзирая на резко негативную реакцию со стороны «цивилизованного мира» и беснования взвинченных толп у Белого дома, – до той злополучной ночи, что называется, до последнего, мы сохраняли призрачную надежду на благополучный исход этого изначально «неблагодарного» дела. С наступлением 21 августа всё и всем стало ясно.

– Вы не раз выражали сомнения в том, что Борис Карлович Пуго покончил с собой. На чём они основаны?

– Накануне ареста, 21 августа, мы говорили с Борисом Карловичем по телефону. Было около 9 вечера. Я его спросил: «Как настроение? Мешок для тюрьмы собрал?» А он мне спокойно так: «Да вон Валюха собирает», – всё нормально, мол. А когда на следующее утро услышал, что они застрелились, долго не мог поверить. Особенно в официальную версию их гибели. Да и сейчас полагаю, что в обстоятельствах ареста, с которым нагрянули к Пуго руководители ельцинских силовиков, было немало странного. К примеру, возникает вопрос: что там, в квартире Пуго, делал в тот момент никакой не силовик, не правоохранитель Григорий Явлинский? Кстати говоря, и в самоубийство маршала Ахромеева не шибко верю. Поскольку всех этих людей, как мне кажется, я знал в общем-то неплохо…

– Сейчас, спустя многие годы после распада Советского Союза, время от времени, особенно в Интернете, тиражируется версия о том, что Горбачёв и Ельцин готовили этот распад совместно, в тесном взаимодействии? Насколько эта версия состоятельна?

– В том, что обоими так или иначе манипулировали силы, стремившиеся к развалу СССР, я не сомневаюсь. Однако их взаимная неприязнь была так сильна и очевидна для всех, кто рядом с ними находился, что ни о каком взаимодействии не может быть и речи.

– Вас на самый верх государственной власти вознёс, как известно, Горбачёв. Почему он это сделал?

– Он, как, наверное, и всякий смертный, нуждался в тех людях, которые ему несмотря ни на что продолжали верить, и я как раз был из их числа. С воодушевлением некогда воспринял затеянную в стране перестройку. Обладая достаточно большим опытом выступления с разных трибун, в том числе международных (в бытность председателем Комитета молодёжных организаций СССР, профсоюзным руководителем и т. п.), искренне защищал его от нападок наших «демократических», далеко не всегда воздержанных на язык парламентариев и общественников. В общем, очень долго был его преданным сторонником. И это при том, что в условиях хаоса в управлении союзным государством, невиданной текучки кадров в партийных и правительственных кругах кадровый дефицит был вопиющим.

– То есть в непосредственном окружении Горбачёва, а следовательно, и в ГКЧП, Вы оказались в какой-то степени случайно?

– Может быть, и так. Всё в нашей жизни так или иначе зависит от случая…

Наверное, неважно по большому счёту, что свело нас, разных во многом людей, в августе 1991-го в Государственный комитет по чрезвычайному положению, – случай или некая закономерность. Важен, как говорится, результат. А он весьма плачевный. И с этой мыслью я непрестанно живу все последние годы…