Торопливое предисловие
Это сочинение, возможно, я не стал бы выносить на публику, если бы одно событие не вынудило бы меня забить во все колокола.
Самое важное. Самое полезное. Самое интересное...
Торопливое предисловие
Это сочинение, возможно, я не стал бы выносить на публику, если бы одно событие не вынудило бы меня забить во все колокола.
в трёх частях
А случилось вот что: расслабленные новым приступом братства родственных народов после краха оранжевой власти (но sic!, отнюдь не краха оранжевого влияния), лидеры двух крупнейших стран СНГ сделали совместное заявление от 5 марта с.г: «Президенты России и Украины берут под свой патронаж подготовку к празднованию в 2014 году 200-летия со дня рождения Т.Г.Шевченко».
…Чувствую мобилизационное побуждение принять посильное участие в сопротивлении этому опасному для русского единства разгулу шевченковской стихии, уже проникшей и в Россию.
Бытует просвещённое мнение, что из гоголевской «Шинели» вышла вся русская литература… А что вышло из шинели Тараса Шевченко?
Известность и слухи неразделимы. Последние сопровождают первую, будто свита при жизни объекта общественного внимания; не оставляют его и за гробом. И чем заметней становится фигура, тем громче, противоречивее толки о ней. Одни из них вольно или невольно порождает сама попавшая под перекрёстное обозрение личность своими поступками, изречениями, творчеством (именно в мире творчества молва искажает реальный образ с наибольшим старанием). Другие создаёт и распространяет окружение. Третьи организуются с определёнными целями заинтересованной стороной. Слухи (толки) при сужении вариаций, объединении в некое окостеневшее мнение могут обретать форму мифов. А если мифы с какой-либо целью поддерживаются влиятельным лицом (или властвующей группой), способной убеждать, навязывать своё мнение тем или иным способом, в том числе принуждением, мифы могут превратиться в официальную доктрину, в верование, нарушать которое и неприлично, и непатриотично, и даже опасно в установившейся системе ценностей...
Разумеется, разноречивые толки не могли обойти стороной на недлинном жизненном пути самородка из села Кирилловка, Тараса Шевченко. Быль и вымыслы, серьёзное мнение и легкомысленные умозаключения, глубокие и поверхностные суждения о нём стали оформляться в подобие мифов ещё при живом Кобзаре. Мифотворчество продолжилось и после его кончины. Как сказал Павло Тычина по поводу другого всесвiтнього генiя , «i ось вiн вмер, i кажуть рiзно то те, то се…» Общество, способное читать, понимать его твори, оценивать их, разделилось, по крупному, на восторженных почитателей генiя и тех, кто уверенно называл Великого Кобзаря величиной «дутой», поэтический его талант сильно преувеличенным. Причём, апологетов отличал малороссийский национализм, «нравственная всеядность», а критиками оказались, как правило, известные литераторы и учёные, ценители художественного слова, поэзии, люди высокого искусства, патриоты единой Руси. Более полувека держалась «ничейная» на вялых ристалищах шевченковского поля. Положение в пользу апологетов стало меняться, когда Кремль занял безродный интернационал.
Спрятавшись за высокой великокняжеской стеной, большевистские вожди не избавились от страха перед народом, который они привлекли к себе помещичьей землёй, а теперь собирались всю землю, в том числе исконно крестьянскую, отнять в колхозы. Новая «Антоновщина» могла охватить повсеместно красную империю. Центральная нерусская власть в СССР, помня недавнюю смертельную для себя опасность со стороны главного народа-бунтовщика, поднявшего против большевиков «белые» армии, казаков, крестьян Тамбовщины, рабочих Ижевска, матросов Кронштадта, решила внести в русскую (в историческом понятии) общность вирус раскола. Русские уменьшались сразу на одну треть, эта треть превращалась в «братские народы», в относительно смирных, покладистых украинцев и белорусов, якобы вековых сидельцев «тюрьмы народов», которых теперь бывшие «тюремщики» (ими ретроспективно назначались собственно русские, славяне РСФСР!) должны опекать и лелеять во имя искупления грехов и «нерушимой вечной дружбы народов». Руками вождей прочертились границы внутри «союза нерушимого». Большевистский административный передел расчленял «бунташные» русские области (в первую очередь казацкие) с передачей их частей в ведение создаваемых инородческих автономий и республик, тогда послушных и, предполагалось, навек благодарных кремлевским благодетелям.
Роль особого противовеса «великодержавному шовинизму» отводилась новообразованной в фантастических границах Украинской ССР, чему способствовали размеры территории, численность населения, хозяйственная значимость и сравнительно высокий общеобразовательный уровень. Пришлось, правда, пойти на некоторые послабления националистам – дозировано, с оговорками. Но предстояло при этом унифицировать союзную республику, то есть, украинизировать Украину, ведь около половины её советской площади никогда не было этнической территорией малороссов, заселялась, в основном, выходцами из центральных губерний после побед Екатерининских орлов; повсюду звучала русская речь, города были преимущественно русскоязычными. Одно время в головах вождей крутилась идея украинизировать Кубань и прочие «клины», вплоть до Дальнего Востока. Основным же средством «новой национальной политики» в Северном Причерноморье кремлёвские украинизаторы и их туземные батьки-отамани вiд нацiональної культури верно избрали для насильственного внедрения в массы мову. Её особенность в том, что усваивающим её строго предписывается забывать русскую речь – коров’ячий язик, по определению неистовых «просветителей», ибо при свободном выборе мова, как правило, проигрывает.
Только этого недостаточно для торжества идеи. Для мовы нужны мовознавцi, а для укоренения их в народную почву необходимо вывесить в зените своеобразный светоч – эдакое Сонце українскої поезiї.
Среди имевшихся в наличии кандидатов первого ряда находился и Шевченко. Кремль перстом Вождя уверенно указал на него. Пролетарское государство отдавало предпочтение пролетариям. Большего сiромаху, чем Тараса, невозможно было найти в украинском пантеоне служителей лиры, то есть кобзы. Таких горемык, абсолютно неимущих поэтов в посрамлённой Великороссии не водилось. Там всё помещики, разночинцы, да сыновья купцов, в лучшем случае – прасолы. Выходцев из крестьянкой бедноты (со «звонкой свирелью» за пазухой) не наблюдалось. А тут тебе не просто бедняк. Знедолений крiпак! Да ещё униженный Николай-палкинской солдатчиной! И не сломленный: царицу, которая вынула из кармана 1000 рублей на выкуп одарённого парубка из неволи, печатно обозвал сукой; призывал простой народ добре вигострiть сокиру и окропить волю вражою злою кров’ю. Напророчил верно. Воистину, Пророк, революционер! Не хуже того, что к топору звал Русь из Лондона.
Указано свыше – выполнено! С тех пор (соглашусь с наблюдением одного насмешника, из украинцев) Украина залита именем Тараса Шевченко, как асфальтом. С обретением же Украиной «незалежности» восхваление Национального Гения, Мыслителя и Пророка становится религиозным. «Призывы "жить по Тарасу", сверять с ним каждый свой шаг (как раньше с Ильичем), торжественные, с участием первых лиц государства, заседания, посвященные очередной годовщине со дня рождения "Великого Кобзаря", портреты Шевченко в кабинетах больших начальников (где раньше висели портреты "вождя мирового пролетариата") — все это характерные приметы нашего времени» (А.Каревин).
Дореволюционными апологетами Кобзаря, официальным советским шевченковедением, нынешней пандемической шевченкоманией, возведённый в ранг государственной политики Украины (и не только политики культурной), земное существование автора «Библии украинского народа» выдавалось и выдаётся непрерывной чередой страданий физических и душевных и их преодолений волевыми усилиями страдальца с помощью верных землякiв. Живучесть этого сверхмифа поддерживают в искусно сложенной кладке отдельные кирпичики-мифы о тяжёлой доле крiпака пана Энгельгардта, о голодных годах учения в Академии, о революционной борьбе украинского Пророка, о новой неволе – в казарме, о романтичской неразделённой любви, о тоске по рiдному краю, о том, как тяжко житии серед ворогiв, о… Этот ряд бесконечен. Больше всего мне полюбился миф о солдатской шинели Тараса. Прочту его вслух.
В обильной Шевченкиане одна из самых канонических иллюстраций - певец народной скорби в серой солдатской шинели. А ведь этот предмет верхней одежды, разоблачающий жестокость самодержавия, совсем не часто употреблялся вольнолюбивым Тарасом в десятилетней службе. Обратимся к очевидцам. Ф. Лазоревский, офицер Оренбургской пограничной комиссии, свидетельствует: «С Тарасом у нас одежда была общая, так как в это время он почти никогда не носил солдатской шинели. Летом он ходил в парусиновой паре, а зимой - в черном сюртуке и драповом пальто» («Киевская старина», 1899, № 2). Другие сослуживцы подтверждали, что, бывало, Шевченко, рядовой Отдельного Оренбургского корпуса, разгуливал в белых замшевых перчатках, отдавал честь старшим, небрежно приподнимая бескозырку, как цилиндр.
Поколениям, прожившим под грохот гигантской пропагандистской машины в советское «цареборческое» время, в такое трудно поверить. Не верится и труженику трагического пера Б. Пасечному, с гневом и болью живописующему ссыльный ад в Орских степях, где Шевченко «запретили писать и рисовать, что для поэта было равноценно смерти». Упомянуты «изнуряющая муштра, издевательства солдафонов, изоляция от родной Украины» («За вiльну Україну», 30.05.1995). О самоизоляции, когда Тарас Григорьевич со вкусом годами проживал в столицах, Б.Пасечный тактически умалчивает.
Да, запреты были. Но кто и когда исполнял «буквы» приказов в России? Гарнизонный писарь А. Груновский оставил запись: «Хотя сначала, года полтора, ему и запрещали многое, а потом все разрешили: и писать, и рисовать, и ездить на охоту». Писарю вторит капитан Косарев: «Он со многих офицеров снимал портреты». Вот откуда у ссыльного достаточно царских рубликов, чтобы нанимать солдатиков в караул вместо себя! Кстати, о запрете рисовать. Запреты случались неоднократно. Первый – до солдатчины - за «неблагопристойные картинки» ( из официальной справке о поэте, подготовленной III Отделением). Другие… по той же причине, ибо в политической карикатуре наш «пламенный революционер» (см. ниже) замечен не был. Впрочем, не будем строги к поэту. Фривольность присуща служителям муз как юности в целом. Они вечные любознательные мальчики.
Послабления не свалились на «злоумышленника» с неба. Молодой Тарас умел вызывать у окружающих сочувствие и жалость. Он был щедро одарен природой: литератор, художник, актер, песенник, душа любой компании, «выпить не дурак», при этом шалун и проказник во мнении тех, кто его любил. Они и защищали «самородка» от других, не столь влюбленных. Родная Украина, вопреки вздохам Пасечного, обступала со всех сторон малороссийскими лицами - от солдат до офицеров. Болтай на своей мове сколько душе угодно! Мечтай о казацкой мести тем, кто тебя выкупил из неволи и в Художественную академию определил! Строй планы, как «вражьей злою кровью волю окропить»!
В промежутках между такими мечтами и планами, свидетельствует тот же Лазоревский, «Тарас Григорьевич с благодарностью вспоминал о своих начальниках в Орской крепости, что ни о каких палках и фухтелях не было там и помину, что никогда цензоров для его писем и рисунков не существовало. Он только числился солдатом, не неся никаких обязанностей службы. Его, что называется, носили на руках, он бывал в доме генерал-губернатора, рисовал портрет его жены и других высокопоставленных лиц».
В воспоминаниях ротного командира Е. Косарева «с 1852 г. Шевченко стал вхож в наше маленькое общество... без него не устраивалось ничего, - были то обед или ужин, любительский спектакль, поездка на охоту, простое сборище холостяков или певчий хор» («Киевская старина», 1889, №3). Добавим, что в это «маленькое общество» входил также комендант, подполковник Маевский, устраивавший для подчиненных, в том числе и для поднадзорного штрафника-солдата, семейные ужины, танцы до рассвета. После таких трапез с возлияниями Кобзарь позволял себе хмельные истерики, обзывая прилюдно старших офицеров «палачами», что удивительно сходило ему с рук.
Излив таким образом душу, народный заступник удалялся в сад комендантского дома, где одна из беседок служила опальному поэту для ночлега, вторая - для дневного отдыха, к которому тот был охоч, пишет свидетельница пяти последних лет «служебной каторги» гения в Новопетровском укреплении Н. Ускова («Киевская старина», 1889, № 2). Она же: «Комендант не требовал от него несения солдатской службы со всей строгостью... допустив появление его в строю лишь в самых необходимых случаях». Конечно, полностью избежать казармы за десять лет солдатской службы было невозможно, но по протекции новопетровского доктора, например, Шевченко спал не на нарах, а на отдельной кровати. При построении стоял в задней шеренге (видимо, по причине своего отнюдь «не рядового» вида). На тяжелые работы его не посылали.
Разумеется, «привилегированному солдату» завидовали. У него даже было хобби - фотография, новейшая забава «избранных». Вторым «избранным» был сам комендант. Хобби их сближало. Аппараты и все прочее приобретал офицер. Что взять с нижнего чина! Ведь гонорары за портреты офицеров-сослуживцев и их жен (а литературные не платили) уходили на поднаем смены, когда приходила очередь стоять в карауле. Не осуждайте гения! Этим он не «барство дикое» демонстрировал, подсмотренное в развратном Петербурге, а заботился о безопасности Отечества на киргизских рубежах. Какой из него караульщик?! «Я даже поверхностно не выучил ни одного ружейного приема!» - признавался Тарас Григорьевич в дневнике.
«Где же ужасы николаевской службы, о которых мы так начитаны? - вправе воскликнуть читатель. - Разве это наказание государственному преступнику? Разве так «гноили» цари своих врагов?»
Никакого наказа «гноить» в казарме, даже гонять по учебному плацу неблагодарного молодого человека из царского кабинета не поступало. Император Николай, понимавший малороссийскую речь, по свидетельству Белинского, хохотал, читая пасквиль на себя - поэму Шевченко «Сон». Смех сменился гневом, когда дошел до отнюдь не поэтического оскорбления императрицы. Это было слишком. Венценосная супруга, добрая, отзывчивая душа, в 1839 г. выделила (скажем по-современному) из семейного бюджета 1000 рублей, почти половину суммы выкупной за Энгельгардтова казачка, Тараса. И вот благодарность! Раз не выучился самородок из села Кирилловки правилам хорошего тона в Академии художеств, пусть пройдет науку под ружьем.
У Николая I был свой метод перевоспитания молодых наглецов, безобразников, будь то дворянин или разночинец: служба в отдаленном гарнизоне. Но с «правом выслуги». Многие из таких «оступившихся», «хулиганов» через год получали первый офицерский чин.
«Упрямый малоросс», как называл Тарас сам себя, таким правом не воспользовался. Было бы ради чего лямку тянуть! Он и так все десять лет в более чем офицерском чине шагал между гостиной генерал-губернатора и комендантской беседкой в тихом саду - вольным художником, одетым в «пару» и пальто, накормленным и напоенным, общим любимцем. Это Пушкину в ссылке необходимо было голову ломать, как из разоренного имения какую-нибудь прибыль получить. Для вялого антикрепостника Тараса одним щедрым «имением» стала вся интеллигентная, отзывчивая на реальную и виртуальную беду Россия. Такая служба его устраивала.
Ведал ли император, что его власть ограничивалась порогом того летнего сооружения, где почивал подданный, хулитель его супруги? Наверное, просто об этом не думал. Как не думал о том, что рядовой Шевченко дослуживает третий год, не приняв присяги. А что за солдатская служба без присяги? Фикция. Фикция же в конкретном случае с псевдорядовым Шевченко - курорт, как говорят в наше время. Пусть окрестности Оренбурга - места не столь комфортные, как парки Санкт-Петербурга, зато не столь голодные, как съемные комнаты в суровой столице.
Тарас Григорьевич десять лет... в солдатах не служил. Это служба служила ему (и сколько еще будет служить!) мифом о жестокой солдатчине, не греющей шинели, о тюрьме-казарме. Без этого мифа одними только виршами петербургский живописец не стал бы ярчайшим на Украине певцом «народной доли». Атрибуты солдатчины пригодились при политическом заказе на образ защитника угнетенных.
Но шинель нельзя носить круглые сутки во все времена года. За изящной беседкой в кустах сирени плохо просматривается казарма. Место Тараса в карауле сегодня в общественном сознании все чаще занимает наемный солдат (за «рупь целковый»!), не отмеченный печатью гениальности, возможно, парень из москалей, по новейшей терминологии - «оккупант Украины». Образ страдальца меркнет, уступая место малоприятному коллективному образу заказчика.
Может быть, истинный Тарас Шевченко при этом обаяние свое в некоторой мере и теряет, но... Платон мне друг, но истина дороже, говаривал мудрый Аристотель.
Вначале была солдатская шинель. Особая. Она и вдохновила меня на личную Шевченкиану. Удачен ли первый опыт? Пусть судит читатель. Отсылаю его к опубликованному. Потянул за ниточку из той шинели - появились иные темы. Короче, по порядку…
Пламенный революционер. Первый историк Украины. Национальный Пророк. Основатель революционно-демократического направления в истории украинской общественной мысли. Великий сын украинского народа... Далеко не полная печатная и устная аттестация Кобзаря, Тараса Шевченко, - на закате империи, в советское время, в современной Украине. Она сидит в нашем сознании, как гвоздь с зазубринами, со школьной парты. Что до «Кобзаря» - поэтического сборника, то это, нам внушают, - «Библия украинского народа».
Сам Пророк - в бронзе, в граните, густо рассеянный свiтовым украÏнсьтвом по планете, подобно фараону из загробного мира, властвует над миллионами живых, бодая их вислыми усами, напоминающими моржовые клыки. Он то суровый отец, когда гололоб, то добрый дедушка - в смушковой шапке, то (в крылатке) молодой разночинец - словом, многолик, как божество.
Один из пока что здравствующих украинских литераторов рискованно насчитал на малом пространстве родного города пять(!) объектов, названных в честь Шевченко, вспомнил, с усмешкой, и Оперный театр его имени. В последнем случае я на стороне самородка из Кирилловки: поэты все-таки ближе к опере, чем политики. В Ленинграде, например, любимый соратник Сталина Киров завладел из Тартар прославленной «Мариинкой» (некоторые считают, что здесь замешан Кир, царь персидский, вроде бы персонаж какой-то оперы).
Не буду возбуждать на бурные протесты своих оппонентов. Тарас Шевченко – действительно природный поэт. Без сомнения, самобытный. Именно в самобытности и в новизне явления его поэтическая сила. Другой на его месте был бы уничтожен огнем критики, лишен самого звания «поэт». Так легкомысленно и вместе с тем блестяще, простодушно-небрежно обращаться с рифмой, игнорировать ритм стиха, ради красочности ломать внутреннюю логику темы, противоречить самому себе, выдавать за реальность самую невероятную фантазию позволительно только Шевченко. Он был первым! Звуки его кобзы существуют сами по себе - без слов, без смысла, заложенного в них и в их сочетании.
«Садком вышнэвым», рисуемым звуками шевченковских струн, был очарован Иван Тургенев, опытный читатель и знаток людей. Он определил, как поэтическую, струю, «бившую в нем» (в Шевченко), приметил страстность натуры, необузданность, без которой такая струя не рождается. Признанный в Европе мэтр художественного слова по незначительному числу прочитанной им шевченковской лирики увидел народного поэта, талантливую личность, но усомнился в его «громадном», чуть ли не «мировом» значении, в чем была уверена малороссийская колония в Петербурге. Но ведь Тургенев читал с печатного листа. До того, как шевченковские строки набирались в типографии, его искренние друзья (среди них и редакторы) доводили до ладу «священные манускрипты». Они не только исправляли грамматические ошибки, но и дописывали, бывало, иногда целые строки, заменяли слова, наделяли высказанное внятным смыслом, чтобы придать творам хоть приблизительную литературную форму.
Однако как раз со стороны малороссов и украинофилов мы слышим нелицеприятные суждения о поэзии земляка.
Николая Гоголя, всегда страдавшего при необходимости говорить горькую правду, как-то на встрече литераторов буквально вынудили (по свидетельству Г.Данилевского) дать характеристику творчеству своего младшего собрата: «Дёгтю много… дёгтю больше, чем самой поэзии… Его погубили наши умники, натолкнув на произведения, чуждые истинному таланту».
Крупнейшая величина украинской литературы, глубокий знаток истории и философии Иван Франко в одном из писем не столь сдержан: "Вы, сударь, глупости делаете — носитесь с этим Шевченко, как неведомо с кем, а тем временем это просто средний поэт, которого незаслуженно пытаются посадить на пьедестал мирового гения".
А вот мнение А. Стороженко: «Поэзия его действует на души его поклонников не возвышающим, а понижающим образом. Она не смягчает их, не облагораживает, не вызывает в них нужных, добрых чувств, а, напротив, огрубляет, развращает, озверивает».
Известный историк М. Драгоманов считал Шевченко величиной «дутой» в литературном смысле.
Другой патриот всего украинского, П. Кулиш, писал: «Лишь небольшое количество стихов Шевченко - скромный, но душистый букет, который имеет шансы не увянуть, остальное «не лучше сору».
Перечитав «Кобзарь», «не нашёл никакого позитивного идеала, разве что «Садок вишневий коло хати…» - однофамилец автора П.Шевченко, сам стихотворец.
В свое время даже близкий друг Кобзаря, выдающийся украинский ученый Михаил Максимович, категорически возражал против его возвеличивания, считал, что поэт такого уровня таланта и нравственных качеств не заслуживает жизнеописания.
«Этот, возможно, неплохой поэт, этот иконописный "батько Тарас" задержал культурное развитие нашей нации", - рискуя головой, удручённо умозаключил Мыкола Хвылевый уже при советской власти, когда был взят официальный курс на организацию ударными темпами Національного Пророка (разумеется, пророка большевистской революции) з крiпакiв.
С такой трактовкой самих украинофилов (подчеркну) согласен критик украинского сепаратизма Н. Ульянов: «Поэтом он был не гениальным и не крупным; три четверти стихов и поэм подражательны, безвкусны, провинциальны; все их значение в том, что это дань малороссийскому языку».
Отсутствие «простоты вымысла и рассказа» и «наполненность вычурами» увидел в виршах и поэмах Кобзаря Виссарион Белинский.
В заключение этой главки скажу похвальное слово в пользу Кобзаря. Есть у него произведение, которое (по моему не профессиональному, очень любительскому мнению) достойно золотого пера. Это повесть «Прогулка с удовольствием и не без морали». Увы, написана она на русском языке. Поэтому вряд ли поддержат моё мнение (к слову, не одинокое) неистовые украиноманы.
Что касается народа, того народа, к которому адресовался Кобзарь, его современников, людей малограмотных, чаще вообще темных, тот же Драгоманов свидетельствует о равнодушии народа к «проповеди новой правды» вчерашним мужиком, что теперь вхож в панские гостиные.
Удивительное свидетельство! Объяснение находим у Н. Ульянова: Шевченко при жизни и в первые годы за гробом был не национальным поэтом, а националистическим, певцом сепаратистов, тогда еще малочисленных.
Сегодня ситуация иная. Просвещенный народ суверенной Украины просвещен целенаправленно. Не имеет значения, какой поэт Тарас Шевченко (в смысле поэтического мастерства). Главное, какую национальную ценность он воспевал. В этом он действительно Пророк. Вернее, тень Пророка. А тени можно приписать многие качества: Мыслитель, Историк (первый!), Основатель (общественной мысли), Революционер-Демократ. Но обладал ли он ими при жизни? Отвечал ли столь высокой аттестации?
В революционности «революционного демократа» (равно, как и в демократизме) сильно сомневались проницательные современники, в том числе Драгоманов. Да и мы, простые читатели, видим: в своём творчестве Шевченко - бунтарь пугачевского толка, жестокий мститель-теоретик, призывающий «добре острить секиру»; его антицаризм проявлялся в нотах типа: «Царей, кровавых корчмарей, в железо-кандалы закуй, в глубоком склепе заточи», в ругани в адрес императрицы: «Сука!» (да, той самой, что выделила из личных средств на его освобождение 1000 рублей).
Революционные преобразования он представлял «окроплением злой вражьей кровью» будущей воли, когда «потечет ста реками кровь в море». Да он и не был знаком ни с одним революционным демократом, если не считать петрашевца Момбели - шапочное знакомство. Проникнуться их идеями через чтение тоже не мог. По общему мнению, подтверждаемому И. Тургеневым («даже Гоголь был ему поверхностно известен»), Кобзарь не шибко жаловал книгу, более прислушивался к разговору других; «Книг не собирал, никогда не читал при мне» (скульптор Микешин). Слабо знал античную мифологию, российскую общую историю, чем, по Микешину, «оберегалась его исключительность и непосредственность отношений ко всему малорусскому».
Драгоманов отказывался подписаться под сочетанием слов «революционер и мыслитель», характеризуя модного земляка. Он полагал, что с мыслью как раз и обстояло хуже всего у Тараса Григорьевича. «Не верил Драгоманов, - пишет Н. Ульянов, - и в его хождение в народ, в пропаганду на Подоле, в Кирилловке и под Каневом. Кроме кабацких речей о Божьей Матери, никаких образцов его пропаганды не знаем». Он никак не отозвался на отмену крепостного права. Неудивительно: крепостной крестьянин никогда не был героем его произведений, бывший панский казачок его попросту не знал. Специфические условия жизни ученика сельского дьячка и дворового человека не были школой крепостничества. Пролив много слёз (до которых был охоч) и чернил по поводу неволи близких родственников, Гуманист (один из титулов) преступно лишил их реальной возможности выкупа, к чему я, возможно, ещё вернусь.
Помыслы Тараса были далеки от кормилицы земли - он был погружен в нирвану несуществующей с 1775 г. легендарной Сечи. В нем сидел гайдамак, и хотя он называл декабристов «святыми мучениками», воспринял их якобизм не в идейном, а в эмоциональном плане, подметил Н. Ульянов. В цареубийственных стихах Рылеева видел он свой декабризм, виртуальной «цареубийственностью» превзошел русского поэта - в кровавой мечтательности проявив политическое настроение. Если уж под нажимом шевченкоманов согласиться, что он революционер, то по темпераменту, не иначе.
Но есть одна сфера духа, в которой яркой кометой вознесся Тарас Шевченко и всё сияет в зените, никак не заходит за горизонт. Здесь он безусловно гений и прочая, и прочая.
Это русофобия.
Вопреки очевидным фактам, Костомаров и немало других современников мечтателя-сечевика обеляли земляка, утверждая, будто шевченковские «чувства не были никогда осквернены неприязнью к великорусской нации» («Основа», 1861, IV, с. 53). Хм, «чувства», возможно, осквернены не были, но рука, выводящая рифмованные и прозаические строки чернилами на бумаге, осквернялась не единожды.
Всех русских Шевченко называет, как правило, москалями - прозвищем, изобретенным ляхами. Пройдитесь по «Кобзарю», письмам, дневникам Тараса. Не просто отыскать в них доброе слово в адрес великороссов, их быта, деревень, городов, истории, культурных и образовательных учреждений. Всё вызывает в нём отвращение - и грязные, чёрные, с дырами вместо окон, курные избы бедняков и белые, «будто вылизанные» дома состоятельных горожан. Даже Эрмитаж подвергается уничижительной критике, ибо находится в императорской столице, хотя Петербург сделал из сельского парубка всё, что можно было получить из заметно одарённой, но ленивой и безвольной натуры. Вот только столичные «весёлые дома», их отзывчивые труженицы вспоминаются с сыновьей привязанностью к отчему дому…
Кобзарь, будем справедливы, часто не щадит и своё родное. Только здесь спешит назвать виновников неустройства и бед: «жидов», немцев, ляхов но чаще всех вместе названных - москалей (и ему полюбилось это польское слово).
... Москалі чужі люди,/ Тяжко з ними жити / Немає з ким поплакати, / Ні поговорити./ Москалики, що заздріли, / То все очухрали. / Могили вже розривають/ Та грошей шукають.
А вот какие мысли возникают в рапсоде из Кирилловки при разглядывании памятника Петру I: ... на коні сидить охляп,/ у свиті - не свиті, / І без шапки./Якимсь листом/ Голова повита. / Кінь басує, от-от річку, / От... от... перескочить. / А він руку простягає, / Мов світ увесь хоче / Загарбати. Хто ж це такий? От собі й читаю, / Що на скелі наковано: Первому - Вторая / Таке диво наставила. / Тепер же я знаю: / Це той Первый, що розпинав / Нашу Україну, А Вторая доконала/ Вдову сиротину. / Кати! Кати! людоїди! / Наїлись обоє, Накралися
Хотите прозы? : «Кругом мене, де не гляну - не люди, а змії».
Прав Ульянов: «Несть числа неприязненным и злобным выпадам против москалей... все они, весь русский народ ему ненавистны. Даже в любовных сюжетах, где страдает украинка, обманщиком всегда выступает москаль».
Классический пример – Катерина из одноименной поэмы (правда, из сочинения не совсем понятно, то ли москаль её обесчестил, то ли она «обесчестилась» с помощью москаля). Моралист, который, есть свидетельства, «перепробовал, сколько смог, крепостных девок княжны Репниной», к тому же не обделённый писательским талантом, мог бы поведать нам об этом редком случае более внятно. Тем более, что писалось-то по собственным горячим следам: пылкий художник, в бытность свою в Петербурге, соблазнил юную девицу – с последствиями… Только об этом и подобном особый разговор. А сейчас важен один вопрос: каких кровей была та девица? Если москалька, то случай вопиёт к отдельной поэме, скажем, «Маша», которую рекомендую печатать в паре с бессмертной «Катериной», под эпиграфом: «Кохайтеся, русокосi, тiльки не з хохлами».
…Простите, отвлёкся
Во дни, казалось бы, наивысшего счастья и душевного подъема, признательности всему русскому Петербургу, давшему художнику свободу, образование, дружбу и поддержку влиятельных благожелателей, включая императрицу, он пишет Основьяненко: «Тяжко жити з ворогами». Что тогда говорить о годах солдатчины! Драгоманов заметил: «Живучи среди солдатиков, таких же невольников, как он сам, - не дал нам ни одной картины доброго сердца этого «москаля»... Москаль для него и в 1860 г. - только «пройдисвит» (проходимец), как в 1840 г. был только «чужой человек» («Громада», № 4, 1879).
...Посетите Львов, откуда продолжается поход на всю Малороссию врагов общерусского единства. Станьте на проспекте Свободы лицом к бронзовому Тарасу, за спиной которого воздымается поднятая им «хвыля» - волна, предполагаю, из «вражьей злой крови». Бронза плохонькая, аргентинская (зато «iмпортна, мериканьська»), через многие дырочки просвечивает, как решето на солнце. И начинает казаться, будто недобрый дух поднимается над землей, заражая испарениями окисленной меди тех, кто еще чувствует свою причастность к единому восточнославянскому племени, к общей истории, общим культурным ценностям.
Смотрю на групповой портрет кисти Шевченко: два малыша, полуголые киргизы, смиренно просят подаяние. На втором плане, из-за двери, позирует сам Тарас - в добротном мундире, без головного убора (как всегда, не по форме). Нацмены, угнетенные царизмом, и их защитник. То ли уже подал, то ли в кармане пусто, то ли последний медный пятак на поднаём москаля, в караул, отложен. А если (вдруг осенило!) автор группового портрета – один из намалёванной троицы? Тоже христарадничает? С ним такое бывало. Не стоял с протянутой рукой, правда, но от подаяния догадливых добродетелей не отказывался. Незалежная историография не устаёт повторять о превентивной нужде Гения. Поверим. Гением такое состояние свойственно. Тогда становится понятным неистовое радение Гуманиста (ещё один официальный титул) об униженных, задавленных социальным и национальным гнётом, об оскорблённой чести… На бумаге.
А как в личной жизни?
«Жить по Тарасу!» - всё чаще услышишь нынче на молитвенных (верное определение) собраниях поклонников в память о Великом Кобзаре. Каждый может выбрать пример для подражания. Вот из ряда самого святого: отношение к женщине, к родным, к друзьям. К нашей удаче шевченкоманы не поддались предостережению чистейшего и честнейшего М.Максимовича. Тот считал лишним составление жизнеописания поэта, указывая, что в жизни Тараса Григорьевича было «столько грязного и безнравственного, что изображение этой стороны затмит все хорошее».
Не преувеличил ли старик? Это певец Катерины, которую спокусив москаль, безнравственен!? Разберёмся. Отмечен в биографии «раннего Кобзаря» похожий случай.
Известно, судьбоносной для Тараса стала встреча в Летнем саду с художником Иваном Сошенко, обратившим внимание на усердного и умелого рисовальщика мраморных изваяний. Земляк оказался для дворового человека Энгельгардта поистине Белым Ангелом. В первую очередь ему обязан был молодой невольник свободой. Затем Иван приютил Тараса в своей комнате, делился с ним последним куском хлеба, «натаскивал» в живописи, более того, позволил своей невесте Маше позировать нищему служителю Апеллеса.
Кончилась крепкая мужская дружба двух малороссов тем, что квартирант соблазнил под носом своего доверчивого покровителя семнадцатилетнюю натурщицу. Оскорблённый Сошенко указал неблагодарному и коварному приживальщику на дверь. Искренне влюбившаяся в изгнанника девушка продолжала посещать его на новой квартире, пока не забеременела. Тогда соблазнитель счёл, что роман исчерпал себя. Маша, круглая сирота, жила у тетки; та выгнала грешницу из дома. Дальнейшая судьба «покрытки» (по Кобзарю) неизвестна. В своё время появится душераздирающая поэма «Катерина» - о соблазнённой и покинутой. И загремит по Украине поэтическая строка-агитка «кохайтеся, чорнобривi, та не з москалями».
На склоне лет в автобиографической повести «Художник» усталый «дед Тарас» сделает попытку оправдаться, обвинив Машу в распутной связи с неким мичманом. «Месть» Маши будет ужасной: никогда больше ни одна невинная душа не полюбит поэта, ни одна женщина не захочет пойти с ним под венец. Беспорядочная молодость, связи с продажными женщинами быстро состарят питомца Академии художеств. Грубый, неопрятный Кобзарь, пропахший водочным перегаром и любимым луком, станет малопривлекателен для женщин. Да, некоторые представительницы слабого пола, вроде княжны Репниной, жалеть его будут, как «дитя неразумное», отмеченное музами - художника, стихотворца, способного актёра домашних постановок, обладавшего приятным голосом, подчёркнуто скромного, знающего своё место в те часы, когда Бахус оставлял его в покое. Но дальше этой чисто русской «любви-жалости» на тропе Амура рапсод днепровских круч не продвинется.
Ну, чувственное кохання приходит и уходит. А как с любовью к братьям и сёстрам? Ещё до солдатчины у вольного Шевченко появилась возможность выкупить своих из неволи. Средства на благородное дело добыла его покровительница, княжна Репнина, тряхнув кошельки местной аристократии. И неосмотрительно передала деньги своему любимчику. А тот их растратил. Говорили, прокутил, поторопившись обнадёжить родичей скорой свободой.
Видимо, очень неприятно было читать высокой поэтической натуре письмо оскорблённой княжны: «Жаль очень, что Вы так легкомысленно отказались от доброго дела для родных ваших; жаль их и совестно перед всеми, которых я завлекла в это дело». Пришлось надолго спрятать глаза и от братьев, сестёр. Он попросту забыл о них на целых двенадцать лет – ни писем домой, ни воспоминаний в дневнике, в то время как его тонко устроенную душу несказанно волновали «i мертвi i живi i ненардженнi земляки».
Родные узрели великого уроженца Кирилловки только через два года после расставания императорской армии с бессменным часовым у беседки в комендантском саду. Раньше не мог. Украина, конечно, манила своего тоскующего сына на лани широкополi, но столица ворогiв, с которыми жити тяжко, обещала ему стол и кров и покровительство сильных, которых он гневно клеймил в вiршах и от которых с рассеянностью признанного пиита принимал благодеяния. (М. Хвылевый: «Разве не Шевченко… научил нас ругать пана, как говорится, за глаза и пить с ним водку и холуйствовать перед ним?» А.Каревин: «Гневные антикрепостнические тирады в своих произведениях поэт сочетал с весьма приятным времяпрепровождением в помещичьем обществе, развлекая крепостников пением, стихами и анекдотами». Биограф Чалый: «Как в душе Шевченко могли в одно и то же время ужиться высокие идеалы поэзии с пошлостью окружавшей его среды»).
В разгар перестройки во Львове, на одной из писательских тусовок, прозаик Лизен, по совместительству глава Общества еврейской культуры в городе, подогретый пьянящей гласностью, выступил с требованием снять с репертуара местного драмтеатра пьесу «Гайдамаки» - по одноименной поэме Тараса Шевченко. Мол, назойливые мотивы поэмы, раскрывающие «жидiвську» тему, оскорбительны для тех, кто пережил холокост. Требование было дружно отвергнуто местными митцями, «инженерами человеческих душ».
Интересно, если бы среди литературной братии были в том интеллектуальном круге поляки, чья диаспора во Львове немалочисленна и которые объединились в Польское общество, раздался бы протест на языке Мицкевича? Ведь антипольские мотивы в поэме куда более насыщены бранью и живописанием кровавых сцен. Вряд ли. Поляки - народ «гоноровый». Гайдамацкую литературу они не читают, а если заглянут ради любопытства, то презрительно промолчат. Заинтригованный гражданским порывом Лизена, я перечитал поэму. С интересом (в школе нас заставляли. Какое там чтение? Какой интерес?)
Действительно, поэма - панегирик убийству и убийцам, причем, извращенцам в самых крайних проявлениях кровавого хобби. Сцены насилия выписаны ярко и выпукло. Настолько мастерски, будто рукой водил не «лирик вдохновенный», а заплечных дел мастер из пыточных подземелий иезуитов или Грозного Иоанна. Русскому читателю, не знакомому с нюансами мовы, как уверяют, «соловьиной», к сожалению, глубина подлинника недоступна. Я решительно отвергаю избранный отрывок в переводе А. Твардовского. Интеллигентнейший наш поэт явно был смущен откровенным натурализмом Кобзаря. Он как бы смягчил его, выгородил, прикрыл своим словом от гуманитариев-критиков. Но и отлучил от подлинных слов самого автора. Поэтому беру на себя смелость и труд представить вам этот отрывок в своем переводе (слабонервных прошу заткнуть уши, детям на ночь не читать!):
Пробудились паны-ляхи,
да уже не поднялись:
Встало солнце — паны-ляхи
Покотом лежали.
Альта красною змеею
Весть несет повсюду,
Чтобы вороны слетались
К праздничному блюду...
«Кар-р-р»- выклевывает мертвым
черный ворон очи;
Казачки запели песню
Дружно этой ночью.
Но дело не в самом натурализме. Писатель на то и художник, чтобы создавать правдивые картины события. Видимо, так и было на самом деле. Однако душа художника неотделима от кисти, от пера. Как бы ни старался художник принять позу нейтрального наблюдателя, быть беспристрастным ради истины, его собственная душа, его боль, его личное отношение к изображаемому непременно проявятся под слоем краски, между строк рукописи. И чем тоньше, чем более мастерски владеет автор орудием труда, тем четче проступает он на заднем плане изображаемого. Прочтите еще один раз страшную картину Бородинского побоища. Куда бы не заводила вас нить повествования, вы видите Толстого, слышите его глухой, наполненный болью голос, однозначный протест его души.
В поэме «Гайдамаки» протест тоже выражен. В строках. За строками его нет. Боли не ощущается. Но есть упоение разворачиваемой Кобзарем панорамы резни. Он весь там, в гуще событий. И если в его руке не нож, то перо, которое бывает опаснее ножа. «Крови мне, крови! Крови шляхетской, ведь мучает жажда, хочу я смотреть, как чернеет она, кровью хочу я упиться». Герой, который произносит эту тираду (но, к счастью, не его прототип), режет в поэме своих подростков-сыновей («бо дал присягу»?!) за то, что мать отдала их в католическую школу. В понятии литературного персонажа (значит, автора-литератора) школьники заслуживают высшей меры наказание за… измену Украине (!!!) Принимая во внимание духовное влияние Шевченко на нынешних сепаратистов, пришедших к власти на Украине, боязно становится за тех школьников из украинских семей, родители которых выбрали русскую школу. Гуманизм гуманизмом, а Украина превыше всего!
Ради справедливости необходимо сказать, что литературный гуманизм Тараса распространялся и за пределы милой Малороссии. Заглянем на Кавказ и в «Кавказ» - поэму, которая дала историческое и нравственное право львовским последователям Защитника угнетенных народов переименовать улицу Лермонтова, одного из рядовых усмирителей черкесов под суверенной крышей сакли, в улицу нового «Прометея» (один из образов поэмы) - Джохара Дудаева. Уверяем, чтение «Кавказа» не пройдет для вас бесследно. В какой-то мере, пусть на вершок, вы невольно переместитесь смущенной душой в сторону симпатий к «витязям великим, Богом не забытым». Разумеется, Шевченко не мог знать Шамиля Басаева, он пел славу эмиру Шамилю и его горцам: «Вы боритесь - поборете, Бог вам помогает! С вами правда, с вами слава и воля святая!» Привожу подлинные строки из «Кобзаря» в переводе П. Антокольского. Строки из поэмы «Кавказ».
Но есть еще один документ на эту тему. Интимный. Письмо Тараса Григорьевича наказному атаману Я. Кухаренко. Тот был кубанцем, следовательно, потомком запорожцев, добровольно, кстати, переселившихся с Днепра на Кубань. Здесь их сабли, лишенные крымско-татарских голов, нашли применение на головах «черкесских», тех самых шевченковских «витязей великих» из поэмы. Только в письме поэта к атаману онипревратились в ... «прескурвиных сынов, вражьих черкесов», простите за лексику. В эпистолярном мнении обличителя несправедливой войны чиновный земляк Кухаренко, по сути колонизатор, угнетатель горцев, выступает «истинно благородным человеком», чьими подвигами поэт восхищается, «мнением которого дорожит». Как же «все императоры», «великие князья» и их «люди муштрование», то есть «москали», которых, по поэме, всех должно в горской крови утопить? Где Кобзарь искренен? - В поэме? В письмах? Ай-ай-ай, настоящие гуманисты так не поступают!
Несомненно, со стороны читателей моей «личной шевченкианы» раздастся голос, укоряющий меня за попытку внести коррективы в устоявшийся за почти столетие образ Кобзаря. Стоило ли тратить чернила? Что это меняет? Шевченкоманы, не смотря ни на какие доводы, останутся при своём мнении, а поскольку недруги русского единства на Украине – сплошь шевченкоманы, камень в огород вчорашнiх братiв лишь ещё больше озлобит их против москалей. Мало нам «голодомора»? Имперской и советской «оккупации Украины»? Донельзя раздражающей «нацiонально свiдомих» победы русских над «лучшим другом Украини» Карлом XII и его лукавым союзником Мазепой?
Резнёй крымчаками арьергарда царского войска при Конотопе, записанной незалежными историками, как торжество козакiв над дворянской конницей, вожделённого реванша за все «украинские обиды» не взять, понимают самые отпетые противники Единой Руси.
Но в их идеологическом арсенале есть средство, ускоряющее зомбирование по меньшей мере двадцать миллионов некорiнних, мiгрантiв, пока что сохраняющих в себе и вокруг себя русское языковое пространство. Это средство - мрачная шевченковская стихия (назову так), в которой его «канонический образ» и разлагающий единую русскую душу яд его избранных апологетами творiв, и их новейшие комментарии, и всё, что порождается теми, кто призывает жити по Шевченко, то есть мерять «меркой Тараса» историю, искусство, литературу, родовую память, веру в Бога, нравственность.
…Лет пять тому назад, посетив Львов, я заглянул в одну из пяти оставшихся школ с русским языком обучения (а было их 24 накануне распада СССР). Шли уроки. В коридорах ни души. Поддался элегическому настроению. Эта школа была активной участницей в начале девяностых регионального Русского общества имени Пушкина. В ожидании звонка на перемену стал бродить по обширному зданию в поисках русских примет и главного из них – изображения Пушкина, которого каждая русская школа в городе считала недавно ещё своим духовным покровителем. Увы, никаких признаков русскости не заметил ни на одном из трёх этажей, кроме нескольких надписей на родном языке, вперемежку с надписями на мове. Наконец на лестнице, ведущей к чердачному люку, под самым потолком, обнаружил карандашное, сделанное ученической рукой, изображение в профиль нашего поэта. Альбомный лист держался на трёх кнопках. Вернулся на этаж, где раньше заприметил дверь с надписью «Кабинет русского языка и литературы». Открытая уже дверь пригласила войти. Ступил за порог и… напоролся на тяжёлый взгляд из-под кустистых бровей. Суровый дед Тарас в смушковой шапке, вислоусый, смотрел на меня с простенка между окон. Большой портрет по раме обрамлял вышитый рушник. На столике, под портретом, устланным белой скатертью с красным шитьём по краям, лежала священная бандура (нет, наверное, кобза, раз при Кобзаре).
Задушевного разговора с хозяйкой кабинета не получилось. Учительница-русачка держалась отчуждённо, всем своим видом торопя мой уход. Ученицы, оказавшиеся тут же, только переглянулись, когда я сбивчиво заговорил о русской литературе, о Пушкине, выразил удивление, что кабинет украшает всего один портрет – автора нескольких произведений на русском языке, ничем не примечательных (кроме «Прогулки…»). А вот директор школы, переведённый из украинского учебного заведения для нацоiнального догляду нацменшини, с понятием отнёсся к моей озабоченности, даже, показалось мне, пытался оправдаться: «Це вони самi, я не при чому». – «Кто они, пан директор?» - «Вчителi. Як почули, що призначено нового директора, так вiдразу Шевченка повiшали. Я що! Заборонити не можу».
А может, учителя здесь ни при чём? Вездесущий Тарас, обмотанный вышитым рушником, сам оказался на стене школьного кабинета русского языка и литературы в ненастье, когда куранты пробили полночь. Теперь ему всё дозволено в незалежнiй державi.
© 2009 Технополис завтра
Перепечатка материалов приветствуется, при этом гиперссылка на статью или на главную страницу сайта "Технополис завтра" обязательна. Если же Ваши правила строже этих, пожалуйста, пользуйтесь при перепечатке Вашими же правилами.
